Дурман-трава - [63]

— Медведь здесь неподалеку путается… Как бы олешек наших не поразогнал. — Это сказал Серафим и, посмотрев на меня неодобрительно, добавил: — А ты спать здоров. Я поутру успел по тайге напетлять — хотел кого подстрелить — и следы мишки видал.

— Мало ли мы их видели, — удивился я. — Ты вроде говорил, здешний медведь добрый, не нападает, коль…

— Так-то оно так, — перебил охотник, — да по первоснегу медведь беспокойный, напугать оленей может, хлопот будет, предосторожность не помешает. Не говорил я тебе про то, когда с Тимофеевым работал?..

— Не припомню.

— В тот год мороки у нас было по первоснегу; перед самым снегопадом нападал на меня хозяин. Когда ж я с Тимофеевым работал?.. Кажись, второй год был, как с войны пришел… Случаем, Тимофеева не знаешь?

— Слыхал, из Москвы, но не знаю…

— Ага… Так вот тогда… — Серафим двинул сапогом сушину в костре и стал рассказывать. — Тогда, как и сейчас, лето уж к осени было, а на Саянах будто бабье лето настало: в тот год даже цветы второй раз цвести принялись, а уж паутов да мошки откуда взялось, и столько — хоть криком ори, мочи нет ни зверям, ни людям от их лютости.

Стоял чары аттар аи — месяц, когда олений самец, чары, оплодотворяет самку, поэтому важенки в моем обозе сильно беспокоились. Нужно мне было груз перевезти на Агульское озеро, где ждал меня отряд Тимофеева. Не взял я ни «тозовки», ни карабина в ту дорогу, только нож да топор с собой, да и чайная заварка кончилась, мало прихватил… На пяти оленях вез груз на Агуль.

Был уже третий день моего пути. Вечером, перед тем днем, как это случилось, разгрузил я олешек, уставших не хуже моего, и пустил их пастись, сил набирать.

Утром встаю — нет оленей на месте, вот только вожак не ушел, а все четыре важенки на голец подались: видно, дикарь хор их заманил. Лежат себе в каре, на снегу, у самой почти вершины, мои работницы хреновы, от паутов спасаются в прохладе. Ну, добрался я до балка, увязал их друг за дружкой в связку. Веду, возвращаюсь вниз. Вижу, внизу, на моем пути, пока я ходил, ушло часа с три, дым из-под кедра пополз. «Ага, — думаю, пока спускаюсь, — что ж это кедр загорелся». Злой я очень. Пауты мне сильно надоедают. Солнце как кнутом по башке бьет, даже кровь в висках стучит, а тут еще по горам лазай за рогачами. Иду и ругаюсь да с паутами бой веду. Если бы человек со стороны поглядел на меня, очень, наверно, был бы заинтересован мной. Спускаюсь к кедру. Вдруг из-под него человек двадцать молодых людей вылетают и давай щелкать щелкалками этими…

— Фотоаппаратами?..

— Ага… Понимать я начал, что не видали они ни разу такое чудо в горах, как я, «колориту» во мне много было, все равно что в «Клубе путешественников»: человек с оленями, вроде дикий — зарос я тогда сильно да и одет был в меховое шитье. А они, видно, прямо с Нижнеудинска по тайге шли, дней пятнадцать никого не встречали… Однако, вижу, они на меня смотрят, мол, как я есть дикообразный человек, неясный им, и говорят со мной как-то осторожно, и краснеют в волнении при том, и задыхаются…

Ну, а мне уж больно чайку выпить надо, чтоб злость моя прошла на важенок да на паутов. А чая-то у меня нет. Невмоготу, однако, как заварочки с солькой хлебнуть хочу. Бывает у меня такое состояние. Решил вести с ними разговор так, чтоб больше у них еще ко мне интерес был. А они не унимаются, крутятся вокруг что пауты, на сапоги мои меховые камусовые пялятся и все пощелкивают аппаратами… А я тем временем смекаю: «Может, вместо ответов на их вопросы нечеловечьим голосом подрыкивать… Тогда и чаек может не состояться».

— Вон расщелина, — говорю, — у снежника самого, видите?

— Видим…

— Живу я в ней, — серьезно им говорю, глазом не сморгнул, — и родился там…

— Та-ак!..

Они сразу тоже еще больше напряглись, еще пуще важности, в их глазах, во мне прибавилось. Как в музее, передо мною выстроились, не меньше чем я снежный человек. Интересно получалось для меня…

Пока я с этими ребятами язык коверкал русский, подъезжает, как назло, старик Григорий из Алыгджера на четырех лошадях с грузом. Как напасть какая: бывает, в тайге за всю жизнь ни единого человека не увидишь, до тоски душевной доходит, разве ребят из своей экспедиции. А я-то больше все один, разве это понять… Слезы, бывает, душат, так хочется знакомую рожу увидать. Нет же… А тут целое нашествие получилось. Григорий тот алыгджерский еще в молодости с моим отцом знался — охотничали вместе — и знает меня вроде сына. И на фронт меня отправлял за сына. Он стал спрашивать: куда путь держу, да как там люди в Гутаре поживают, аль давно не привелось там быть, да как тот, как этот.

А за спиной у меня будто скала оборвалась — хохот пошел страшенный. Смотрю, мои ребята от смеха по траве катаются.

— Если б не дед этот, — говорит одна вертлявенькая такая, тоненькая девчурка, — так и остались бы мы в дураках. Вон смотри на него, — показала на одного парня, — он — журналист, он хотел уж из тебя, Серафим, всесоюзную сенсацию делать.

Журналист покраснел, как рябина, и сказал все же долгожданные для меня слова:

— Надо с Серафимом за знакомство посидеть…

Я для форсу поломался немного, Григория поругал, потом мы расстелили брезентушку и просидели с туристами теми до вечера. Угостил я их вяленой медвежатиной, очень она им по вкусу пришлась, тогда и в дорогу всю остатнюю отдал. Хорошие оказались люди, душевные. Уж через много месяцев, зимой, получил я пакет от того самого журналиста — «сенсация», фотографии того дня и журнал «Огонек» с этими фотографиями. Да, может, ты и знаешь его… Лушин его звали…