Дурман-трава - [64]

Однако только мы распрощались с романтиками тогда, стал я навьючивать оленей, хотел наверстать застольное время. Думаю, как до того места добраться. Тоже перевал надо было пройти, а его в августе, как наши нонеча, снегом припорошило, по дороге ручьев много, колодины на каждом шагу, дурная дорога. Знал я тропу хорошо, но лучше в сумерках по тайге не ходить. Понадеялся на себя, голова легкая была после застолья.

Уж стемнело, а на небе вижу Аксак Анаи[10] — Хромая Старуха по-вашему — верный признак остановки в пути. Я, однако, дурной, дальше иду, потихоньку к перевалу подтягиваюсь. Жарко, устал, а до него еще ой-ей. Слышу, олени рваться стали, а один и вовсе сильно вперед подался, даже связку порвал. «От животное, сколько соли не давай…» — думаю. Прислушался к тайге. «Вернется, однако, куда денешься от вожака». Прислушался еще, думал, дикарь, хор, издалека трубит. Не почуял его голоса, однако. Сижу я на головном вожаке, бранюсь очень крепко.

Вдруг, вижу, из кустов медведь выкрадывается и с ходу мою последнюю работягу за куль хватает… А в куле мука! Ему всю морду и спину засыпало. Что привидение стал хозяин. Вижу, как нехорошо он поступил, и ничего сделать не могу, оружия нету, а тут еще и мой головной, вожак, понес меня по колдобинам. А с той важенки медведь кули содрал и самое задавил в момент.

Что ж делать! Решил я костром спасаться. Тогда у нас в тайге этих коробок, чиркалок, не было, спички заворачивали в бересту. Мишка бешеный, злой попался, а у меня только нож. Что ж им сделаешь против хозяина?.. Поджег я быстрее иголки под кедриком. Густо кедр принялся, свечой огненной пошел. Оленей ближе к свету подвел, увязал и сам держусь у пламени. Медведь не уходит, шарит по кустам поодаль, тушу первого олешки успел заховать, уволок куда-то. Бродил, шатался, а потом как рыкнет. Мой вожак, я-то с испугу верхо́м был, и понес меня по завалам, а остальные рогачи разбежались кто куда.

Вернул я вожака к огню, да там и заночевали. Долго потом ходил, искал разбежавшихся, порвавших узду оленей — все напрасно. Как мне оправдаться? Решил: приду в лагерь — все расскажу. Они, начальство, уж примут свое решение. Через день добрался до базы. Смотрю, два моих олешка уже там. Прибегали, молодцы, домой. Поругал их немного, что хозяина своего в беде оставили, до болезни душевной чуть не довели, да ладно, думаю, хорошо… значит, олени сознают долг — вернулись, ну, а за того, задавленного медведем, сам заплачу из своих…

Тимофеев, начальник экспедиции, выслушал меня серьезно очень, желваки на тощих скулах погонял туда-сюда и говорит:

— Вернулись две важенки, нет той, на которой ящик с приборами. (В то время послевоенное все было незнакомое для них, все секретное. Вот и приборы в том ящике от кого-то были засекречены.) Не поздоровится мне, Серафим, в Москве за те приборы. Меня за них… — Он нахмурился пуще и говорит: — И тебе несдобровать. Нужно того оленя найти. Не его, так ящик всенепременно.

Собрали мы всех мужиков экспедиции и пошли назад по моему следу к горячему ключу, где я кедр поджег. Как пришли, так по следам же нашел я и последнюю пропажу — оленя с приборами. Зацепился тот за корягу поводком и крутился вокруг, пока не задавился — велики страха глаза. Приборы целы, и что им сделается, железкам, в кованых вьючных ящиках… Если б не тот ящик, олешка мог бы порвать поводок, а так сил недостало. А того первого оленя медведь залабазил чуть поодаль, закопал под кореньями упавшей сосны. Отожрал от него не так уж и много, так что и вернуться должен был к лабазу за остатним мясом. Мы лишились тогда двух оленей и двух пудов муки.

— А этого, — сказал мне Тимофеев, — разорителя уничтожить бы надо. Хороший зверь не нападает ни с того ни с сего, этот еще много бед может натворить. Бери, Серафим, надежного человека да ищи своего агрессора. От всех работ тебя освобождаю.

Взяли мы охотничьи ружья, жаканов прихватили. Правда, пошел со мной совсем ненадежный парень. Уговорил он Тимофеева, чтоб пустил его пойти со мною, очень хотел на медведя поохотиться. Не был тот Славка на деле таком.

Долго мы поджидали медведя у его «лабаза» с задранным олешкой. А только он успел появиться, Славка мой и не выдержал: заерзал, заволновался, губами зашевелил и пальнул раньше времени. Тот-то далеко еще был. Правда, медведь меня своим видом поразил еще в первый раз, да тогда темновато было… Ну скелет скелетом, кощей натуральный, а сам длинный, как два моих оленя, друг за дружкой если они встанут, а ноги высокие, чудо какое-то, а не медведь… высокий в ногах аза, да и только.

Ну, как пальнул мой Славка, тут и пришлось нам вместе стрелять. Бахнул я. Он подпрыгнул, куснул себя за ужаленное пулей место и — бежать, спрятался куда-то в кедрач.

— О Кайраган, — взмолился я, — помоги нам в охоте на этого дьявола. Если не убьем его, сколько зла еще будет. Слышишь, Кайраган, помоги!

Только я сказал эти слова, как Славка закричал:

— Ой, Серафим, берегись, сзади он! — А сам, мой «надежа», кинул ружье, вмиг долетел до дальнего кедра и на него обезьяной заполз. Обернулся я, а медведь уж рядом. Видать, недобрый зверь, раз, обжегшись, не ушел. Дьявол. Выстрелил, однако, я ему в морду — он на месте закрутился. Помог мне, видно, Кайраган, не дрогнула рука. Еще выстрел завалил этого азу. Сам я сел у кедра, и дрожь меня пробрала. Славка с дерева слез, подошел и не смотрит мне в глаза.