Дурман-трава - [61]

— Мы с Пашей знали этих лесников еще задолго до кончины старейшины рода, — рассказывал Иннокентий Коршунов, геолог из новосибирской экспедиции, нам, пережидавшим в мокрой палатке зарядивший надолго дождь. — Когда наш отряд приезжал в те места, брали мы у лесников лошадей и проводили несколько деньков в их гостеприимной просторной избе. А тут дело шло в конце сезона. Работа наша была окончена — искали в тот год золото.

Выходили мы из тайги. Не терпелось домой поскорее вернуться — даже ночами шли к устью Джоя, у лесников база наша была и вертолет за нами туда должен был прилететь. Спешили и потому, что ожидался по метеосводкам снегопад. Перекроет снегом тропы и перевалы, какая уж тогда дорога. В последнюю ночь на подходе уже к устью первым снегом лес припорошило, поддав нам ходу. На последнем перевале, какой мы миновали уже за полночь, снегу было чуть не по пояс. Под утро, когда подходили к лесниковой заимке, ресницы наши заиндевели, веки ломило от ледяной навеси — резко взялся мороз. Солнце вставало искристое, прозрачное, ослепило светом тайгу, но и тепло пошло, обтаяли запорошенные наши плечи и рюкзаки, морось на лицах, такими, в испарине, и подошли мы с Пашей к дому Григория. Хоть и тело ломило, и поясница не гнулась от пройденного под тяжестью мешков пути, все ж облегчение — все позади. Два-три дня — и прилетит за нами вертолет. Позади год лесовой маетной жизни. Красота таежная тоже не тяготит, как в последние дни нетерпения и ожидания…

Порог избы боялись переступить, вроде как ступенькой он был к расставанию с тайгою. Скинули рюкзаки и сумы рудные с плеч и присели на крыльце, оцепеневши. Любуемся чистой таежной тишиной и светом. Благостно и торжественно кругом.

Вдруг из-за скалы, что в нижнем углу долины, стал нарастать рокот брани. Будто лавина приближалась. Он, этот шум, несся снизу вверх, как вроде из глубины старинного римского амфитеатра. Ругань эта растет, да какая складная. Мы заслушались — не оторвемся. Вместе с нею из-за деревьев стал приближаться огромный, что медведь, человек. Быстро и легко он бежал вверх по склону, к избе. За ним оставался широкий лыжный след, ясно продавленный в насте, будто стекленеющий под солнцем. Представьте эту картину, долина, деревья в снегу, солнце разливанное, а в этой тишине бежит старик, кроющий себя на чем свет стоит… Поразительная была картина, а эхо долины, значит, умножает его каламбуры во много раз. «В чем тут дело, что растревожило до такой крайности душу человека?» — думаем мы себе, стоя у порога. Оказывается, что ж было…

Спозаранку, засветло решил дед-лесник пойти в низину, проверить себя. Побродил по берегу ручья и убедился в своей полной правоте. И правда, как в прежние годы, снова на зиму к их сторожке пришла знакомая ему семья оленей. Троих он сразу узнал по следам. Вместе с тем были и молодые пришельцы-сеголетки, с которыми деду еще не довелось познакомиться. Не стал он улюлюкать-подзывать своих лесных приятелей, потому — желал сделать сюрприз сыну своему Кондрату, с которым накануне у него спор произошел: придут по новому снегу старые знакомцы али не придут? Сын, неправый спорщик, говорил: «Не придут», он же, Григорий, утверждал обратное, потому — и в прошлые годы большой сохач, облюбовав ягельные лужки, приводил свое семейство по снежному первотропу как раз в эту неделю. Не долго думая, поспорив, поставили мужики в заклад на спор самовар, не старый прохудившийся, с истертой медью боков, со старинными тульскими вензелями, а новый, за которым проигравшему и предстояло ехать в город.

Довольный успешным исходом спора, дед не спеша брел к хате. Рассвело. Солнце согрело деревья, и по долине пошел запах хвои. Белый снег по кустам кружева развесил, а борода у деда белая, на шапке пушистый снег. Бежит дед по снегу, поскрипывая лыжами, руками, как веслами, загребает морозный воздух, улыбается, думая, вот подойдет он к дому, да улюлюкнет олежек, да прибегут они к кормушке, что его сын-спорщик построил обочь просеки, так и пожалеет младшо́й Кондрат о своей дерзости спорить со старым отцом. Уж он-то, Григорий, знает и чует тайгу родную каждой косточкой ног, душою всею. Весело стало на сердце деда, легко так. Шлепнул на радостях кулачищем пихту-сухостоину, что тропу как раз на уровне груди перегородила, и та, обломившись со звоном в том месте, куда угодил дедов кулак, тяжелым комелем рухнула в овражек, по краю которого шла тропа, освободив путь-дорожку. Идет Григорий дальше, поскрипывают лыжи в снегу, подбитом морозом, неровно прогибается под кундами свежий наст, но совсем не крошится. Хорошо, ходко идут лыжи. Рассуждает про себя старик, как удачно он провел глупца сына, да придется тому ехать в город за самоваром, да рассказать друзьям-приятелям о промашке своей, да о верном чутье старика отца.

— Э-э-ге, — пригрозил пальцем Григорий, — будешь, однако, знать, с кем спорить, сынок! — и засмеялся громко, да тут же и затих… Увидел он на кедре сухом большого соболя. А давно он задумал для вольера своего добыть производителя самца-зверька, с позапрошлой зимы хирели у него на заимке две непокрытые соболихи. Ох и жаль было зверенышей, хоть в тайгу отпускай, а жалко, — сил на прирученье много положено Совсем кутятами взял их — сирот — из норы. Остановился дед-лесник, замер, не шелохнется. Переждал, не двигаясь, когда зверь в дупло уйдет. Ни сетки, ни петли с собой у Григория не было, а уж соболь больно хорош: темный с проседью, зрелый, и солнце шкуру его золотым отливом покрасило. Постучал дед себе по лбу кулаком: