Дурман-трава - [42]

Помнил Терентий, как встретились они через два года после расставания. В неказистой избенке для свиданий прожили они с Майей трое положенных суток. Радовалась она его улыбке, когда он разглядывал фотографии сына Ярошки, привезенные ею из Ленинграда.

— Яроша с матерью твоей остался, — сказала она тогда. — Наталья Николаевна души не чает в нем…

Терентий внешне почти совсем не изменился, и вместе с тем Майя уловила незнакомые ей прежде интонации в его голосе, властные, жесткие. «Он не тот уже мечтательный и стеснительный мальчик-студент, каким знала и любила его на Камчатке, — думала она, слушая его рассказы о нынешней жизни. И все же резко переменившийся внешне Терентий ей по-прежнему нравился, так же хотелось его ласки, так же волновалось ее сердце и радовалось ему. Все искрометные три денька с лица ее не сходила знакомая ему счастливая блаженная улыбка.

В Майе он не заметил сильных перемен, стала она лишь как-то мягче в движениях, женственнее. Он подумал, что не только здесь, в темном, забытом добрыми людьми углу таежном, но и там, в громадном городе, она не потеряется и среди тысяч красавиц. Подумав так, он устрашился мысли о ее нынешнем одиночестве, ревность засвербила душу.

— Хахали тебя там атакуют? — спросил он жестко, а она улыбнулась в ответ.

— Родной мой, Терешка, рожу я тебе после этих наших ночек еще одного Ярошку, ты уж не сомневайся. Куда ж я без тебя…

— Зачем же Ярошку, давай уж Павлушку… Майка-а-а! — закричал он, поднял на руки и, прижав к себе, целовал под ее счастливый смех.

Все, что с ней было в эти годы, он знал из писем. Поздней осенью, как только оказался он в Сибири на лесоповале, написал матери, чтоб забрала Майю с Камчатки. В январе Наталья Николаевна уже встретила невестку в Ленинграде, а в марте та родила Терентию Ярослава. Из Магаданского пединститута Майя перевелась в Ленинградский и училась, как и прежде, на заочном отделении, устроившись ради сына воспитательницей в детсад…

И хотелось тогда Терентию верить, что не из сострадания к попавшему в беду, не из-за сына переехала Майя в Ленинград, хотелось думать, что все еще любит его Майя, значит, и верит… Тогда и рассказал ей о дипломных своих исследованиях и мечте, передал ей сделанные за два года записи. Тогда же и понял, что тронули ее и взволнованный рассказ, и мечта его. Почуял Терентий сердцем, что нет у нее бабьей жалости, видит она в нем не жалкого и сломленного, но сильного мужика…

«Вот откуда эти властные его интонации и уверенность», — радовалась она. А ведь поначалу вздумалось, что от нового влияния, от очерствения души и озлобления. А сейчас готова была вся быть в его власти. Оказалось, не только лесоповальное дело и новую лексику изучал ее Тереша, еще и свою мечту приближал…

Начальство разрешило ей, после недолгих уговоров, посылать мужу книги для занятий. Сколько ж он перечитал их с первого до последнего свидания? Сколько тетрадей исписал?

Да. Он помнил их последнее свидание, незадолго до побега. На этот раз его отпустили в ближайшую деревню. И снова были пять дней счастья, и снова он рассматривал фотографии уже двоих своих сыновей Ярошки и Павлика и смеялся от счастья и мысли, что если и дальше так пойдет у них, то Лукьяновы заполонят всю Сибирь-матушку. Два года, как окончила Майя институт и жила теперь неподалеку от Терентия, в каких-нибудь двух сотнях верст, в большом сибирском лесопункте работала учительницей. До окончательной их встречи и до начала его поисковой работы, о которой он грезил, казалось, чуть ли не сильнее, чем о встрече с семьей, — оставалось немногим больше полугода. И вот теперь это нежданно-негаданное свидание и для него и для нее… Идти за нею не было сил, ноги не слушались и словно приросли к земле.

— Эта женщина не учительница? — зачем-то спросил Терентий у мальчишки, будто усомнился самому себе.

— Не наша… Старших она учит, Майя Николаевна.

У магазина стоял дед, жевал, словно хлеб, большой шмат колбасы, созерцая пчел, гулявших по его рукаву. Временами его взгляд переползал на кирпич, лежавший у ног.

Терентий подошел к нему.

— Нельзя ли у тебя, отец, остановиться на денек, до завтра? — обратился он к старику.

— Останавливайся, коли надо, — ответил тот.

Избенка, где жил-бедовал Африкан, стояла у реки, на высоком берегу, глядела окнами в поле, на выгон. Всякому глазу отлична была из всей деревни покосившаяся на правый бок Африканова избенка. Крыта она погнившими пихтовыми плахами. Была она без крыльца, без сеней, дверь со скрипом елозила по кривой половице комнаты. Тут же, у входа в избу привалена была горка колотых полешек. Патлатый кот, подобравши хвост, шкрябал ножку скамейки, притулившейся возле входной двери. Спертым жилым духом, вонью квашни и замоченной рыбы хлынуло из избы, когда Африкан распахнул дверь. Войдя в хату, дед скинул фуфайку, смахнул крошки со стола, поставил горячий еще самовар на стол. Стали пить чай, и потянулся разговор. У деда было такое лицо, точно вспоминает о чем-то очень приятном, а голос — будто не за столом сидит, а кричит с дальнего края деревни. Сам Африкан до дремучих глаз оброс густым медведячьим кудлом.