Дурман - [35]

— Мешок возьми.

Когда они, нагруженные всем необходимым, вышли за околицу, Иван решился заговорить с Тошкой. Но о чем? Все в душе сгорело. Где нужное слово отыскать? Но даже если найдет, — голос все равно выдаст. По хозяйству, вроде, и говорить нечего, про посиделки да танцы по вечерам — совсем ни к чему — душу воротит, как подумает об этом, — ну, а дела общественные… так и сам от них отошел.

Иван шел по пыльной дороге. Перед ним горизонт все удалялся и удалялся, тонул в трепетном мареве. Кругом по серым холмам — ни души, ни звука. Изредка где-нибудь перед глазами встанет заблудившаяся скотина или фигурка одинокого пахаря. Небо чистое, ясное, только над Дыбачето плыли два белых и густых, как сметана, облака. Умолк шум полевых работ, над полями повисла тишина. Кукурузные стебли одиноко торчали по опустевшим нивам, обглоданные скотом. Только на холме напротив, невысоком и вытянутом, зеленели пятна виноградников. Но и там было пусто, хотя лилась от них какая-то радость успокоения, она будто витала над выезженной, спекшейся землей. Виноградные кусты, как уставшие от работы люди, вроде бы присели на минутку, неся в руках янтарные гроздья, а они светятся медом осенней благодати. Вокруг них деловито жужжали пчелы, а злые осы яростно налетали на виноград, впиваясь своими жалами в сладкую мякоть, высасывали сок и взметались ввысь в поисках новой добычи, как ненасытные хищники. Галки спускались на вершины персиков и черешен, воровато вертели головами и камнем падали вниз. Шумные воробьи тучами носились в небе, галдели, как оглашенные…

Тошка тоже смотрела на виноградник, ища глазами зеленый кусочек поля с развесистым абрикосом посередине. А, вот он! Там, где начинается роща у Кукуряка. Они прикрыла веки, и прошлое, недолгие дни ее счастливого прошлого встали перед глазами. Они вдвоем с Минчо часто ходили туда. После работы в поле они поднимались к винограднику, к этому абрикосу. Под деревом, бывало, сядут рядом: глаза в глаза, рука в руке, словно впервые наедине, как юные влюбленные, целовались, тесно прижавшись друг к другу, долго и ненасытно. Его сильные руки словно несли ее куда-то, ослабевшую, таявшую от любви и счастья. В забытьи она шептала горящими от страсти губами: „Минчо! Родненький…“ Он нежно и крепко держал ее в объятиях, и плыла, плыла она по волнам, задыхаясь от счастья…

Где он теперь, ее Минчо? Нет его. Осталась только его вера в то, что мир скоро будет другим, что люди будут жить счастливо, жить да радоваться. Эту веру он передал Тошке, и теперь это помогало ей сносить и злые слова свекрови, и хмурые взгляды Ивана. Пока она верит, ее Минчо с ней, и она никогда с ним не расстанется…

Иван и Тошка шли проселочной дорогой, по выбитым тележными колесами колдобинам, и каждый был погружен в свои мысли, в свое прошлое, как в сладкое легкое сновидение.

Откуда-то с Поповой межи грянул выстрел, залаяла собака. Крупный заяц выскочил из кустов и помчался по стерне; затрещали кусты, охотник показался на дороге, быстро прицелился и выстрелил из второго ствола. Заяц подпрыгнул в воздухе и покатился, кувыркаясь, по земле.

Они остановились. Иван заулюлюкал, расставив руки, будто хотел поймать зайца. И только когда раненый заяц забился на земле, Иван поднял глаза на охотника. Это был Георгий Ганчовский. Тяжелые серые башмаки с зеленоватыми онучами, галифе защитного цвета и куртка с ремнем, широкий патронтаж обтягивал фигуру, на плече висел ягдташ. Увидев их, он словно споткнулся. Радостный азарт охотника сразу улетучился, сменившись досадой на эту неожиданную встречу. Свистнул собаке, но она вертелась около раненого зайца. Ганчовский, широко шагая, направился к своей добыче, скользнув ненавидящим взглядом по Ивану с Тошкой. Наклонившись над зайцем, он прикончил его ножом, пырнув несколько раз, и положил в ягдташ. Повернулся и направился обратно к меже.

Иван перевел дух. Теперь он уже не думал о Тошке, охотничий азарт передался и ему, лицо оживилось.

— Живут же люди! Зайцев постреливают… — не то осуждая, не то завидуя, сказал он и головой покачал.

— А что ему не постреливать, у него все как надо, — заговорила Тошка. — Говорят, в город хочет перебраться…

— А чего ему туда перебираться, — скривил губы Иван, — они и без того в Пловдиве торчат… Да если и переедут в город, ему все равно: нахапал вдоволь, больше не удастся…

— Набил карманы…

— Набить-то набил, да как бы выворачивать не пришлось… Если прижмем его к стене из-за выпасов наших, узнает он, где раки зимуют…

— Что-то не верится, — покачала Тошка головой. — Он половину своего добра на адвокатов изведет, кому надо сунет, а все равно выплывет… Ну, а если туго придется, так он все или жене или матери припишет…

— Мы его прижмем, а там пусть хоть кому приписывает… Люто его ненавидят люди, да все боятся пока еще… Недавно вот в кооперации начался про него разговор, крепко за него взялись, а как только он появился, все словно онемели, как языки проглотили… Дело-то общее, а каждый только о своем думает, — вздохнул Иван. — Спит еще народ, проснуться не может, дальше своего носа ничего не видит…