Дурман - [37]

Остался один Илия Вылюолов. Он был бедняк, но зато с головой у него порядок. „Было бы у нас в селе еще пяток таких, как Илия, никто бы с нами тягаться не посмел“. С Минчо они были неразлучны, словно братья родные. Илия был без образования, читать не любил, но характера был твердого. „Вылюолов не подведет, куда хочешь пошли!“ — хвалил его Минчо. Илия все больше молчал, только слегка добродушно усмехался. Не любил в споры ввязываться. „Умный и без спора поймет“, — скажет бывало. Сам он во все вникал медленно и с трудом, но если его нелегко было в чем-нибудь убедить, то еще труднее было разубедить в том, во что он поверил. Ко всему он подходил с опаской, осторожно, пытаясь своим умом дойти, самому во всем убедиться — вот тогда уж у него из головы и колом не выбьешь. С людьми был сдержан, даже в пустяках недоверчив. Но уж если кто ему по сердцу придется, за него готов в огонь и воду. После смерти Минчо целый месяц был сам не свой. Когда узнал о несчастье, словно онемел, слова сказать не мог. Когда немного пришел в себя, прошептал с глубокой болью: „Осиротели мы теперь“, а на глазах слезы. Поселяне уважали его за честность, прямоту и твердость. А противники держали язык за зубами, когда о нем речь заходила. Да и силен он был, по всей околии слава о нем ходила: самых сильных борцов шутя на лопатки клал. Никто против него выйти не смел.

Да, Илия всем взял. И если Тошка выбирать мужа нового станет, его выберет. Старуха-мать — матерая волчица, издалека учуяла опасность. Неспроста она тогда на Тошку насела, когда кукурузу ссыпали. Да и Илия вроде не так просто зашел тогда. И разговорчив был не в меру, даже на него не похоже, а глазами так и шарил, словно что высматривал. Вот так-то оно и бывает: сегодня за одним придет, завтра за другим — глянешь, и обтяпал дельце. Сначала переглядываться начнут, там разговоры пойдут, то да се, а потом — через год после Минчо, возьмет она Пете за ручонку и со двора долой, прямо к нему в хату… А потом он к ним заявится, делиться, дескать, будем. Вот тогда-то у него все наружу выйдет. Хорош-то он хорош, да когда добро делят, дружба врозь. Родные братья и сестры за клочок земли друг другу горло перегрызут, а тут от чужого справедливости жди… Дождешься, как же… Каждую тряпку делить станут, ложки да поварежки. Да что у Илии есть? Ни рукомесла не знает никакого, ни от отца наследства какого, бедняк бедняком, а тут двадцать декаров землицы даровой в руки плывут, какой дурак откажется…

Тошка вышла с поля на межу и прошла вперед. Черный платок почти упал ей на плечи, чуть-чуть на голове держался, так что все лицо было открыто. Почему она дома не выглядела такой худой? Скулы заострились, челюсть вперед выступила, а в широких глазах — печаль и мука. Стало ему стыдно и совестно. „Ах, жизнь проклятая!“ — мысленно выругался Иван. Он, собственно, не жизнь проклинал, а скорее себя самого. А что жизнь — не сахар, это и малым детям известно. Но Тошка-то в чем виновата? И она душа живая, и ей жить хочется. Почему они ее так мучат? Ну, а если бы Минчо не умер, все равно надо было делиться, у каждого свой дом, своя семья. Земля-то одна и та же, ее ни больше ни меньше. Тогда на кого бы стали сердиться?.. Тридцать или пятьдесят декаров — один черт, все та же нищета…

Вспомнив Минчо, Иван немного приободрился: „Все обойдется! Как-нибудь уладим это дело… Жить трудно, с каждым днем перемен жди, да не к лучшему… А там, авось, все наоборот повернется, легче жить станет, вздохнут люди свободно… А он тут носом в землю уткнулся… Ему бы погулять еще, пока молод, будет время и о доме думать и об имуществе. Одногодки-то его по посиделкам гуляют, с девками хороводятся, любовь крутят, а он засел дома, как старый хрыч, только вот еще куриц не щупает. А время течет, еще немного и жениться надо…“

Жениться! Эта мысль мелькнула у него в голове, словно мимоходом, но он за нее ухватился. Представил себе свою семью, тихую, спокойную жену. Будут, конечно, и тревоги, и заботы, но и любовь да ласки, поцелуи горячие… Голова у него закружилась в сладкой истоме, но только на мгновение: какой-то неясный страх обдал сердце, даже мурашки по спине поползли. Он враз протрезвел. „Да какая за меня пойдет, за бедняка?“ — задал сам себе вопрос Иван. Лена Пейкова около Балабанчева увивалась, но на танцах все поближе к Игнатову становилась. Тошка ему на Маламу намекала, дескать, нравится он ей, но Иван видел, что та на Стойко Стоянколева засматривается. Стойко был сапожником, говорят, в город хотел перебраться, а Малама все о городской жизни мечтает. Нет, такие форсуньи ему не нужны. Зачем ему город. Чего он там не видал? Ему такая жена нужна, чтобы вместе с ним в поле работала, жала да копала… И он снова вспомнил Кицу Кавалджийкину из соседней деревни, из Костиева. Худенькая она, но такая тихая, спокойная. Плохо, что у нее три сестры да два брата, — какое уж тут приданое! Отец ее зимой и летом в шубейке ходил, все покашливал да все матом кого-то крыл. Чахотка, говорят, у него была. Старший брат ее в Хаскове бочаром работал, а младший два года тому назад на чем-то попался и в тюрьме сидел. Иван хорошо знал всю ее семью, да и они были с ним знакомы. Если сватов к ней пошлет, не откажут. Но как ему хотелось урезать хоть небольшую часть земли, которая Тошке отойдет! Кавалджиев ничего не даст, Иван был уверен. Да и с какими глазами приданого требовать, при живых родителях да стольких детях… Стыда не оберешься… Что люди скажут?