Дурман - [34]

— А ты что думал? Станет он с беднотой дружбу водить, как же — держи карман шире… — отозвался дед Илю.

— А если ему нужны голоштанники — далеко ходить не надо, все мы у него под носом… — мудро заключил дед Боню и задумчиво повернулся к стойке.

Но больше о Ганчовском не вспоминали. Иван надеялся, что снова начнется прежний разговор, который ему был на руку, но люди жались, виновато посматривая друг на друга, как нашкодившие школяры. До прихода этих двоих Иван попытался было вставить свое слово, но и он теперь не решался начать все сначала. И его озадачило их неожиданное появление. Но рассказ деда Илю крепко засел у него в голове. „Смотри-ка ты… значит, и раньше тоже люди политикой занимались…“ А о женитьбе старика Ганчовского он слышал в первый раз. Иван его едва помнил, видел как-то на одной свадьбе после войны, за два-три месяца до смерти. Тогда Георгий был за границей — на инженера учился. Сразу же после смерти отца вернулся, разделил имущество с братом и уехал в Софию. И там пробыл недолго. Поехал в Варну, там женился и вернулся в деревню. А после Ивану о нем все было досконально известно: Минчо каждый шаг его знал, с кем встречался, куда ходил — оба они друг за другом следили в четыре глаза. До девятого июня 1923 года Ганчовский все в селе торчал. Кочевал из одной деревни в другую — потертые офицерские галифе, потрепанная тужурка — и угощал бывших единомышленников своего отца, из одной их партии. А сам рта не раскрывал. Люди его не любили, но побаивались. Чуяли: этот будет мстить до седьмого колена и средства подбирать не станет. После переворота выбрали его депутатом в Народное собрание, и он восемь лет царил и в селе, и во всей околии. Он поднимал, он сбрасывал, он назначал и увольнял, без его согласия ничего нельзя было сделать. С того времени он и над братом верх взял, хотя тот сначала и упирался, обиженный за несправедливый раздел имущества, но сила Георгия Ганчовского росла, он смирился и стал его правой рукой.

Иван все ждал, не начнут ли снова разговоры о Ганчовском, но в кофейне все замерло, словно живой души не было. Дед Боню задремал, опершись на трость, Генчо ушел с головой в старую газету, Стойчо прислонился к стойке и задумчиво, невидящим взглядом, смотрел на закопченную балку перед собой. Даже дед Илю, который всегда находил, о чем поговорить, и тот молча посасывал трубочку, закутавшись в свою широкую салтамарку.

16

Ивану не по душе было сторониться Тошки и глядеть на нее зверем, но начнет с ней говорить — словно кто-то за горло ухватит и губы задергаются. Раньше, когда Минчо еще был жив, она часто шутила с ним, посмеивалась над его любовными увлечениями. „Слушай, Иван, — говорит бывало, а у самой глаза так и смеются, — хочешь, я тебе все улажу с Маламкой. Брось ты эту Ленку Пекову, она около Балабанова увивается. Но ничего у нее там не выйдет, пустой номер, а Маламке ты по сердцу…“ Когда на Костиевской ярмарке Ивану приглянулась дочка Коли Кавалджиева и начал он ее обхаживать, Тошка в шутку посоветовала: „Стоʼит ли тебе ноги попусту бить, по костиевским закоулкам слоняться — маме невестка со стороны не нужна. А коли меня спросишь, так скажу: раз тебе она женой будет, так, значит, и мне родня.“

Вот и теперь ему хотелось, чтобы было все по-старому: чтобы снова шутили, чтобы невесту ему подыскивали. Но Тошка молчала. Да чего же он от нее-то хочет, когда сам — немтырь немтырем, слова ей не скажет, а старая так и караулит, чтобы, как иголкой, кольнуть. Иван же сам первый дуться начал, сам перестал с ней разговаривать, только злобные взгляды кидал. Да если бы и хотел с ней по-прежнему держаться, все равно ничего бы не вышло: засела заноза ему глубоко в сердце, и не мог он сладить со своими мыслями. Пройдет Тошка по селу — ей вдогонку шепоточки да насмешки, маслеными глазами ей по спине шарят, заигрывают по-мужицки нахально. Вдовушка, дескать, с ней можно… Так уж спокон веку заведено: молодая да красивая вдова — каждый с ней поиграть не прочь. Иван злился, но и сам поддавался общему настроению, и он не мог иногда глаз оторвать от ее стройной, гибкой фигуры, как магнитом притягивали ее крепкие ноги. Каждое движение ее тела гулом отдавалось в голове, в глазах темнело, даже дрожь пробирала… Иван готов был сам себя проклясть, силился не думать об этом, от стыда не знал, куда деться, но невольно, как подсолнух за солнцем, поворачивал голову за ней, не отрываясь взглядом от ее движений, стиснув зубы и хищно прищурив глаза. При посторонних было легче, но стоило им остаться вдвоем, он боялся поднять на нее глаза, ему казалось, она все сразу поймет, прочтет его гнусные желания и с отвращением плюнет в лицо… Теперь он уже и сам не знал, почему с ней молчит: из-за дележа земли или из-за этих темных желаний.

Как-то старая послала их в поле. „Иван, — говорит, — сходите, соберите хлопок, который остался…“

Иван пошел за Тошкой, стараясь владеть собой и ничем себя не выдать:

— Возьми немного хлеба, мама за хлопком нас посылает, — но не выдержал, и голос предательски задрожал.

— А что еще взять? Мешок или сумки? — спросила Тошка.