Другое имя. Септология I-II - [42]

, а не на новонорвежском[15], и многие из книг, какие мне хотелось прочитать, находились в высокочтимой Университетской библиотеке, пришлось набраться храбрости, пойти туда и спросить, нельзя ли получить их по абонементу, и поскольку я учился в Художественном училище, мне разрешили пользоваться библиотекой, а кое-какие книги из упомянутых профессором Кристи можно было взять и в Народной библиотеке, и я читал, читал, пожалуй не понимая и половины, а может, и того меньше, но это было как бы не так уж важно, зато я улавливал общий ход мысли и в результате мало-помалу стал все лучше и лучше понимать язык, на котором читал, ведь хотя у меня были словари, я не любил в них заглядывать, предпочитал догадываться, что означает слово, и контекст обычно давал подсказку, точное значение слова вытекало из его связи с другими словами, короче говоря, в языках я вполне наторел, а вот арифметических способностей мне недостает, и способность ориентироваться у меня начисто отсутствует, вдобавок я ужасно неуклюж, в итоге выучился я только писать картины и пишу их, чтобы заработать на хлеб, это и хорошо, и плохо, но приходится продолжать, просто писать картину за картиной, а когда не пишу, я просто сижу час за часом и пустым взглядом смотрю в ничто, да, я могу подолгу сидеть, просто глядя в пустое ничто, и из этой пустоты словно бы может что-то явиться, что-то реальное, говорящее о многом, и вот это говорящее может стать картиной, а порой я могу просто сидеть, глядя в пустоту, и быть совершенно пустым, совершенно тихим, и эту пустую тишину я всегда называю самыми подлинными своими молитвами, тогда Бог ближе всего, именно в тишине можно услышать Бога, и в незримом можно Его увидеть, конечно, я знаю Pater Noster и, по правде сказать, читаю его каждый день, минимум три раза, а то и чаще, я выучил его наизусть по-латыни, а наизусть я выучиваю, видя что-либо перед собой, я никогда не зубрю, я все-таки могу что-то и заучить, но только словно картину, но запоминаю из написанного только то, что кажется мне важным, и, в противоположность картинам, могу и не запоминать текст, я сделал себе собственный новонорвежский перевод Отче наш и, конечно, тоже знаю его наизусть, могу видеть перед собой, но все же минуты, когда я сижу, глядя в пустое ничто, и сам пустею, затихаю, как раз эти минуты и есть самые подлинные мои молитвы; очутившись в пустой тишине, я могу долго пребывать в ней, могу долго сидеть вот так, даже не замечая, что просто сижу и смотрю в пустое ничто, пожалуй, в каком-то смысле я и есть пустое ничто, в которое смотрю, не знаю, как долго, но долго, долго я могу вот так сидеть, и, по-моему, эти тихие минуты преображаются в свет на картинах, в свет, который виден во тьме, превращаются в сияющую тьму, не знаю, но порой думаю или надеюсь, что происходит именно так, думаю я, лежу и думаю, что надо поскорее заснуть, сейчас прочту по четкам молитвы, из тех, к каким я привык, своими словами я молюсь не так часто, а если молюсь, то за кого-нибудь, стесняюсь я просить о чем-то связанном со мной самим, лучше молиться о чем-то хорошем для других, а если молитва напрямую связана со мной, то я прошу, чтобы все было по воле Божией, Да будет воля Твоя Fiat voluntas tua и на небе, как на земле Sicut in caelo et in terra, и я так устал, так устал, надо спать, но, должно быть, я слишком переутомился, вот и не могу уснуть, думаю я, сажусь на край кровати, потом встаю, снимаю черную бархатную куртку, вешаю ее на спинку стула, где под черным пальто лежит коричневая сумка, скидываю ботинки, снимаю брюки, оставляю их на полу, снимаю черный свитер, бросаю на брюки и чувствую, что в комнате холодно, гашу свет, ложусь и тщательно кутаюсь в одеяло, потом собираюсь с мыслями и думаю, что Господь должен явить свою доброту и помочь моему другу Асле, чтобы тот выздоровел, слишком он молод, чтобы умирать, и пишет слишком хорошие картины, чтобы умереть прямо сейчас, я, разумеется, не имею в виду, будто лучше Господа знаю, что́ для Асле лучше, но хочу и, наверно, могу со всем смирением и кротостью просить Господа не отнимать у Асле жизнь, позволить ему выздороветь, да-да, молю Тебя, Господи, исцели Асле, думаю я, а потом лежу, устремив пустой взгляд в пространство, в темное ничто, и как же я устал, как же устал, но не иначе как слишком встревожен, чтобы уснуть, думаю я, а еще думаю, что, пожалуй, лучше пишу под нажимом, когда мне надо подготовить к выставке достаточно хороших картин, ведь я хоть и люблю писать маслом, но зачастую в том, что́ я пишу, заключена огромная боль, в каком-то смысле она и во мне тоже, поскольку хранящиеся во мне картины почти сплошь связаны с воспоминаниями, которые причиняют боль, свет связан с тьмой, ничего тут не поделаешь, и иные художники расстаются со своими картинами скрепя сердце, они предпочли бы оставить их у себя, не продавать, но я радуюсь всякий раз, когда продаю картину, вроде как отделываюсь от нее, возможно, это у меня с детства, когда я, мальчишка, зарабатывал несколько крон, рисуя соседские дома и усадьбы, нешуточное дело для подростка, но я занимался им с радостью, рисовал картину, отдавал ее и получал деньги, и по сей день продаю картину с радостью, сама по себе продажа доставляет радость, и, признаться, вдобавок я думаю, что, продав картину, я еще и отдал, вроде как подарил свет, который должен в ней быть, я словно передаю дальше тот дар, что получил сам, но платят мне за саму картину, а не за свет, содержащийся в ней, ведь я сам получил его в дар и потому тоже могу подарить, и зачастую этот свет связан с чем-то, что ранит, причиняет боль, если не заставляет страдать, хотя это, пожалуй, слишком громко сказано, однако деньги мне платят за саму работу, за картину, но не за свет, и тот, кто покупает картину, получает толику света, а также толику страдания, отчаяния и боли, заключенных в этом свете, думаю я, и если в картине нет света, значит, я им не поделился, картина не завершена, пока в ней нет света, и пусть даже этот свет незрим, думаю я, пусть даже никто другой, кроме меня, не способен этот свет увидеть, он должен быть там, ведь говорят же