Другое имя. Септология I-II - [44]
Идем? – говорит Мама
и Отец кивает и тихо говорит «да», а сам не двигается с места
Идем же, говорит Мама
и он видит, как Мама и сестра Алида уходят следом за остальными, но далеко от них отстав, тогда как Бабушка по-прежнему не двигается с места, Отец качает головой, а я лежу в постели, в «Убежище», в номере 407, никак не могу уснуть и вижу Асле, он лежит и дрожит всем телом, трясется, дергается вверх-вниз, весь трясется, и Врач говорит, что дело плохо, но больше они ничего сделать не могут, ввели ему максимальную дозу лекарства, больше нельзя, говорит Врач, и оба они, Врач и Медсестра, выходят из палаты, а я лежу в «Убежище», не могу уснуть и вижу, как Отец и Асле идут к Маме и Сестре, те остановились и ждут их, и Асле думает, что сестру его зовут Алида, а так мало кого зовут, он пытается думать лишь о том, что не знает никого другого с таким именем, Алидой зовут только его сестру, думает он, сестра Алида, думает Асле, а Бабушка берет Отца под руку, и Отец, Асле, Бабушка и Сестра с Мамой все вместе уходят следом за остальными, и я думаю, что теперь надо уснуть, нельзя же всю ночь лежать без сна в гостиничной постели, думаю я и вижу Асле, вот он сидит на чердаке в сарае и читает книгу, вот сидит в лодке с Отцом, вот сидит в автобусе, думая о том, что один его товарищ умер, как он только что узнал, вот он сидит и читает книгу, лежит на кровати и читает книгу, рисует, пишет красками, ходит по улицам, пьет пиво, а она голая лежит в постели, и он не знает, что делать, дотрагивается до нее и чувствует, что ему хочется лечь на нее, и он так и делает, и не смеет войти в нее, что-то его останавливает, он не смеет, при первой же попытке его охватывает страх, и он отстраняется, а она просто лежит, и зовут ее Лив, и он лежит на ней, потом сидит за партой… стоит и курит… сворачивает самокрутки… дым… книги… преподаватель говорит… он спрашивает… класс… рисование… живопись… другие учащиеся… студенты… живописный класс… девушки… парни… курево… пиво… живопись… пить пиво… разговаривать… а потом просто ходить и ждать, и вот, наконец-то, наконец он родился, наконец вышел в этот мир, в свет, и Асле стал отцом, он молод, очень молод, но стал отцом… длинные каштановые волосы… и все остальные, они намного лучше его, а он никчемный, и она хочет быть с другими, со всеми сразу, со всеми другими, вот и всё, а ему хочется лечь и уснуть в снегу, ведь идти далеко, а он так устал, так пьян… видит, как ярко светят звезды, одна звезда… и вот они с Отцом в лодке… его сын… они рыбачат… книги… рисунки… живопись… лекции… писать маслом, только писать маслом, только это… и пиво… спиртное… лучше всего добрый хмель… сперва ничего особенного, потом все лучше и лучше… и он пьет, а она говорит, что нельзя пить каждый вечер… быть под градусом каждый вечер… и он пьет… картины… деньги… нет денег… продай картину – получи деньги… безденежье… выставка… выставки… информация… покупка картины… тюбики масляной краски… холст… всегда масляная краска… и всегда холст… масляная краска на холсте… подрамники… деревянные рейки… подрамники… он натягивает ей холст… она пришла и села за его стол, и они начинают разговаривать, она видела его выставки… у нее дома… они лежат, прижавшись друг к другу, он целует ее… там, где его единственный сын… они раздеваются, он входит в нее, они лежат рядом, разговаривают… иди домой… она лежит там, где спал сын… иди домой… она лежит там, лежит на полу, почти не дышит… скорая помощь… мальчик, который все плачет… вой сирены скорой… он и сын… она шлет письма… они встречаются… целуются… вместе обедают… он сидит и пьет… приходит она, садится… выставки… живопись… холст… подрамники… надо найти жилье… деревянные рейки… некуда деть картины… другие… спиртное… чувствовать тепло… пиво… еще пол-литра… какие-то разговоры… смех… приходит она… и сейчас Рождество… копченые ребрышки… лето… ее родители… дом, белый дом… молчать и писать картины… никогда не сдаваться… идти вперед… что бы они ни говорили, только вперед… темные глаза… дети… много детей… краски… дом… он сидит и пьет… дети… краски… их дом… его надо покрасить… картины… дни… вечера… не могу уснуть, а он лежит там и дрожит… трясучка… дерганье… он дрожит, и тот, что сидит, встает, а я сижу, смотрю на картину, на две пересекающиеся полосы, и вижу Аслейка, он глядит на картину и говорит: андреевский крест, андреевский крест, говорит Аслейк, подчеркнуто, с ударением, явно гордится, что знает такое выражение, потому и произносит с ударением, крестьянская гордость, андреевский крест, ох уж эта гордость, что он знает это выражение, и с картиной ничего больше не сделаешь, надо просто ее отложить, но не сейчас, может быть, я закрашу эти две полосы, может, все-таки получится хорошая картина, если крест исчезнет внутри нее, станет незрим или почти незрим, если он превратится во что-то далеко в глубине, и я встаю, подхожу к картине, снимаю ее с мольберта, опять ставлю на мольберт и думаю, что, пожалуй, все-таки не отправлю ее в штабель картин, что стоят у стены между дверью в маленькую комнату и дверью в коридор, это картины, которыми я продолжаю заниматься и которые пока не завершены, над ними висит коричневая кожаная сумка, я немного отхожу от картины и гляжу на нее, не такая уж и плохая, но покуда не художественное произведение, хотя, возможно, однажды им станет? ведь иной раз мне требуется много времени, чтобы завершить картину, если это вообще возможно, а этой чего-то недостает, но чего? и ведь так почти всегда, думаю я, а если и не всегда, то очень часто, картина почти такова, какой должна быть, я почти у цели, но не вполне, близко, очень близко, думаю я, и отправлять ее в штабель, что стоит подрамниками наружу, пока рановато, и я вижу, как тот, что сидит меж двумя койками, встает, подходит к койке второго пациента, прижимает палец к его шее, держит так некоторое время, потом подносит ладонь к его губам, щупает пульс и выходит, а мне теперь надо поскорее заснуть, не хочу я знать, который час, но меня снедает тревога, не пойму, в чем дело, но все-таки хорошо, что я снова поехал в Берген и нашел Асле, он же всегда в подпитии, трезвым не бывал вообще-то уже много лет, все эти долгие годы, хоть и твердит, что пьет только после обеда да вечером, не просыхает он, без сомнения, очень давно, думаю я, а еще думаю, что скоро встану, возьму такси и поеду в Больницу, проведаю Асле, скажу ему, что позаботился о его собаке, о Браге, а заодно, пожалуй, куплю ему что-нибудь, привезу из его квартиры что-нибудь, что ему нужно или хочется, например книжку, а потом заберу собаку у Гуро, так ведь ее звали, ту, что живет на Смалганген, она и номер дома говорила, но сейчас я не могу вспомнить, но вспомню, думаю я, ведь собаку его, Браге, мне забыть нельзя, я должен забрать ее с собой на Дюльгью, Браге-то, собака его, у нее, у той, кого я встретил, у той, что зарабатывает вышиваньем хардангерских узоров, она взяла собаку к себе, и мне нужно забрать Браге у нее, а живет она на Смалганген, 3, или, может, 5? по крайней мере, точно на Смалганген, и, наверно, уже утро, думаю я, так или иначе, я не сплю, и зайти за собакой надо вроде бы в десять, но можно зайти пораньше или попозже, так мы, кажется, договорились, я не очень хорошо помню, но живет она на Смалганген, вот это я помню точно, а сперва возьму такси, съезжу в Больницу и проведаю Асле, надо ведь предупредить его, что, пока он в Больнице, собака его, Браге, побудет у меня и ему незачем о ней беспокоиться, так я скажу, думаю я, а еще я могу привезти ему что-нибудь из его квартиры или что-нибудь купить, ведь в Больнице он вряд ли может писать маслом, зато может рисовать и делать наброски, но рисовать он не любит, так он всегда говорил, рисунок для него ничего не значит, говорил он, всегда твердил, что он живописец, а не график, для него имеет значение только живопись маслом на холсте, и всё, он не знает почему, но только живопись маслом на холсте, хотя в коричневой кожаной сумке он всегда носит с собой альбом для эскизов и карандаш и иной раз делает наброски, которые позднее могут стать картиной маслом, это мне известно, думаю я, но никак не возьму в толк, почему я так встревожен, не в состоянии уснуть и вполне могу встать, только вот зачем? что я стану делать? или, может, уже утро? и я вообще спал? или, думаю я, пребывал в полудреме и грезил или полугрезил? а поскольку эта поездка случилась внезапно, я ничего с собой не захватил, ни зубной щетки и пасты, ни тем более перемены одежды, и хотя в сумке у меня альбом для эскизов и карандаш, мне совершенно не хочется сейчас делать наброски, что набрасывать-то? и книги у меня с собой тоже нет, хотя читаю я много, в последнее время особенно Библию, то одно место, то другое, раньше я прочел всю Библию насквозь, от начала до конца, теперь же перескакиваю случайно со страницы на страницу, открываю страницу наугад и читаю, но ту библию, что лежит на гостиничном ночном столике, мне читать неохота, если уж читать, то одну из моих собственных, почему-то дело обстоит именно так, и я полагаю себя верующим, христианином, даже в католичество обратился, но что можно верить в мстительного ветхозаветного Бога, который убивал младенцев и истреблял народы, нет, этого я понять не могу, однако ж, наверно, как раз поэтому на землю и пришел Иисус Христос, как повествует Новый Завет? Он пришел на землю, дабы возвестить, что Бог уже не есть Бог отмщения, но есть Бог любви, Бог милости, дабы возвестить, что отныне Бог благословляет, а не мстит, не карает, не истребляет, что теперь Он любящий Бог для всех людей, а не только Бог Израиля, да, пожалуй что так, давний Бог отмщения покончил со своей давней жизнью, когда вместе с Иисусом Христом умер на кресте? хотя, думаю я, Бог тот же самый, просто человек долго превратно истолковывал Его волю, думаю я, и потому человеку надо было разъяснить, какова Его воля, каково Его Царствие, думаю я, ведь в Ветхом Завете много также прекрасного и мудрого, да-да, и кое-что в Ветхом Завете указывает на то, что произойдет в Новом Завете, во всяком случае, можно прочитать таким образом, при желании, но, как обычно говорится, написанное в Ветхом Завете до́лжно понимать в свете Иисуса Христа, Бога, который стал человеком, сам сделал себя человеком, позволил распять себя и умер, который, разделив с человеком его участь, восстановил узы, что связывали Бога и человека до грехопадения, разъединившего человека и Бога и приведшего человека ко злу и смерти, еще прежде чем дьявол, сатана, стал властвовать над этим миром, как гласит Писание, еще прежде чем разверзлась великая пропасть, когда человек, или Адам, введенный Евой во искушение, как гласит Писание, отринул связь с Богом и предался злу, каковое все больше распространялось в мире, и хотя, прежде чем стал человеком и отдал Свою жизнь или позволил людям отнять у Него жизнь, Бог трактовал человека как зло, Он стал добрым Богом, каким был всегда, когда в Иисусе Христе восстал из мертвых и покинул эту землю, Бог и человек, несоединенные и нераздельные, дабы все люди могли сделать то же, оттого, что под владычеством дьявола зло и смерть царили в этом мире, Бог стал человеком, и умер, и воскрес, дабы все люди, что умирали или уже умерли, вновь обрели жизнь в Боге, ибо Он, Сын Человеческий, сделал так, что человек и Бог вновь были связаны воедино, в Царствии Божием, которое уже существует, в каждом мгновении, в той вечности, что содержится в каждом мгновении, существует Царствие Божие, но верю ли я в это? верю ли в реальность этого? возможно ли верить в такое? в это провозглашаемое нами безумие, как писал апостол Павел, как оно записано, нет, пожалуй, я в это не верю, потому что верить невозможно, это противоречит уму-разуму, ведь Бог или всемогущ, и тогда воля не свободна, или Бог не всемогущ, и воля свободна, в известных пределах, но тогда Бог опять-таки не всемогущ, а значит, коль скоро Бог даровал человеку свободную волю, Он, стало быть, отказался от всемогущества, наверно, так, ведь без свободы воли не может быть любви, а Бог есть любовь, это единственное, что говорится о Боге в Новом Завете, и в таком случае Он не всемогущий Бог, но Бог бессильный, слабый, однако ж в слабости много могущества, может, слабость и есть сама сила? и не исключено, что Бог всемогущ в своей слабости и что воля свободна, хоть это и не объять мыслью, но ведь много чего мыслью не объять, например бесконечность пространства, и самое удивительное, что все-таки можно верить в христианскую весть, в Благую весть, в Евангелие, да, как ни странно, можно, только начни верить, и ты уже веришь, вера приходит сама собой, будто бессловесное присутствие Бога, а может, приходит как твой ангел-хранитель, думаю я, а я из тех, кто верует, или скорее из тех, кто знает, хоть и не могу сказать почему, нет, никак не могу, ни в целом, ни отчасти, поскольку вера или понимание, знание, можно даже сказать осведомленность, есть то, что вдруг загадочным образом понимаешь, а именно правда, и правду никогда не говорили напрямик, да и высказать ее невозможно, ибо она не слово, но Слово, Логос, она то, что сокрыто за всеми словами, что создает слова, создает речь, создает смысл, возможно… и, пожалуй, это можно увидеть, но сказать нельзя, так-то вот, и такая вера, такое понимание, такое знание есть милость, которой взысканы лишь немногие, но эта милость, это умение, что им даруется, может распространиться и на других, в том числе и на тех, кто ею не взыскан или даже не подозревает о ее существовании, милость распространяется на всех людей, думаю я, только вот, по-моему, мысли эти туманные, если их вообще можно назвать мыслями, думаю я, это как бы мысли во сне, думаю я, и ходить к мессе я зачастую не в состоянии, ведь все это ложь, и читать Библию больше не в состоянии, уже достаточно начитался, а библию с ночного столика вообще читать не стану, она меня раздражает, лежит там и будто глазеет на меня, будто ждет от меня чего-то, вдобавок смотреть на нее неприятно, на переплете что-то вроде букета цветов, совершенно недостойная библия, никогда не понимал, почему чуть не в каждой гостинице на ночном столике непременно должна лежать библия, думаю я и теперь хочу спать, только спать, я так устал, так устал и, пожалуй, немножко дремлю, а может, и не немножко, а утром, думаю я, первым делом хорошенько позавтракаю, завтраки в «Убежище» всегда знатные – свежевыпеченный хлеб, большущее блюдо с чудесной яичницей-болтуньей, тонкие ломтики жареного бекона в большом цилиндре, что стоит на подставке, с дверкой впереди, которую надо открыть, чтобы добраться до изумительного жареного бекона, одни ломтики прожарены до хруста, другие совсем чуточку, но все без исключения очень вкусные, и я всегда щедро угощаюсь, накладываю себе побольше бекона и побольше яичницы, потом отрезаю один-два толстых ломтя мягкого свежего хлеба, сажусь у окна, если там есть свободный столик, мне нравится сидеть у окна и смотреть на Брюгген и на залив Воген, на зачаленные там суда, потом я наливаю себе два стакана воды и большую кружку кофе с молоком, сижу и наслаждаюсь превосходным завтраком, а не то и читаю газету, я нередко так делаю, но не всегда, порой то, что читаю в газете, действует мне на нервы, вот почему я не выписываю газеты, ведь я не согласен почти ни с чем, что они пишут, чуть ли не всегда, особенно с тем, что там пишут об искусстве, например, человек, который пишет об искусстве в «Берген тиденде», вообще не разбирается в искусстве, едва ли можно разбираться в искусстве меньше, нежели он, а газета почему-то назначила его писать об искусстве, уму непостижимо, о моих выставках он не сказал почти ни единого доброго слова, если вообще писал о них или хоть упоминал, обычно мои выставки вообще обходят молчанием, а завтрак-то, пожалуй, уже на столе, думаю я, смотрю на часы и вижу, что скоро шесть, а завтрак здесь начинается с шести; я лежу на кровати и всю ночь, считай, глаз не сомкнул, или скорее находился как бы внутри сновидения и, пожалуй, вполне могу встать и позавтракать, думаю я, а если Асле достаточно оклемался, то я, наверно, смогу забрать его из Больницы, и мы вместе пойдем к моей машине, припаркованной перед Галереей Бейер, дорогу Асле знает, так что мы можем пойти туда, а потом съездим на Смалганген за собакой, за Браге, и я отвезу Асле и собаку к нему на квартиру, ведь вдобавок получилось так, что она, живущая вышиванием хардангерских узоров и косынок для бунадов, взяла собаку Асле к себе, а живет она на Смалганген, в доме 5 или, может, в доме 3? когда я нашел Асле, он, кажется, лежал на Смалганген, на лестнице дома 3, засыпанный снегом? ну да, там я его и нашел, а почему именно там? может, он шел к этой, как ее, к Гуро, а что, вполне возможно, ведь Асле лежал на лестнице лицом к входной двери, так что, возможно, шел к ней, к Гуро? да нет, он вроде направлялся в Трактир и совершенно случайно рухнул там, во всяком случае, мы с ним прямиком пошли в Трактир, думаю я, но, пожалуй, все-таки лучше мне сперва заехать за собакой на Смалганген, а уж потом отправиться в Больницу, думаю я, заснуть не удается, так что вполне можно встать, думаю я, а я вообще спал или только дремал? лежал в прострации? но скорее всего ненадолго отключился, находился чуточку во сне, чуточку в грезе, думаю я и замечаю, что рядом со мной Алес, лежит, обнимает меня, а я беру деревянный коричневый крестик, подвешенный к четкам, которые мне когда-то подарила Алес, держу крестик двумя пальцами и думаю, что, наверно, Бог не существует, конечно, не существует, Он просто есть, и не будь меня, не было бы Бога, думаю я и прямо вижу, как Майстер Экхарт
