Другое имя. Септология I-II - [41]

Н-да, а ведь и правда, говорит Бергенец

и я не знаю, что сказать, а Гуро говорит, что может взять собаку к себе, а утром я ее заберу, говорит она, и я понимаю, что это предел, теперь я уже ни о чем говорить не в силах, пусть собака ночует там, где можно, думаю я и смотрю на Гуро

В десять я вернусь сюда с собакой, говорит она

Или ты сам заходи, примерно в это время или раньше, если хочешь, говорит она

и я киваю, а Гуро говорит, что если я захочу зайти за собакой, в любое время, то я знаю, где она живет, на Смалганген, Смалганген, дом пять, говорит она, совсем недалеко от «Убежища», надо только взять направо, а потом еще раз направо у первого перекрестка, а там первый переулок уже Смалганген, налево, говорит она с улыбкой, Бергенец смотрит на меня, а Гуро подходит ко мне, я отдаю ей собаку и говорю, что его зовут Браге, и она забирает собаку и поводок, а Бергенец говорит, что для всех это наилучшее решение, в том числе, пожалуй, и для собаки, говорит он, а я отворачиваюсь, иду к лифту, нажимаю на кнопку со стрелкой вверх, лифт спускается, и я оборачиваюсь

Доброй ночи, говорю я

и оба, та, которую определенно зовут Гуро, и Бергенец, желают мне доброй ночи, я отворяю дверцу лифта, слышу, как закрывается входная дверь, вхожу в лифт, нажимаю на кнопку с цифрой 4 и стою, а лифт дергается, и я чувствую, что устал, очень устал, бесконечно устал, и думаю, как хорошо, что я снова поехал в Берген, ведь что бы иначе сталось с Асле? он ведь лежал засыпанный снегом, больной, дрожал все время, несколько раз отрубился, рухнул без памяти и валялся там, и что было бы, не отправься я снова в Берген? вот так я думаю, а лифт тихонько ползет вверх, старый он, движется медленно, мелкими рывками, а еще я думаю, что больше не стану думать об Асле и обо всем прочем, я устал, бесконечно устал, сразу же лягу в постель, думаю я, а лифт наконец добирается до четвертого этажа и рывком останавливается, слегка пружинит вверх-вниз, а я смотрю на дверцу, и кажется, целая вечность проходит, пока я открываю ее, выхожу и – не знаю, идти по правому коридору или по левому, и ведь сколько раз останавливался в 407-м, а все равно не уверен, так что, черт побери, придется выбрать коридор наугад и посмотреть, куда он меня приведет, думаю я и злюсь, злюсь на себя, прямо-таки проклинаю себя и иду направо, вижу на двери цифру 400, иду дальше по коридору, считаю двери, цифры возрастают, и вот наконец дверь под номером 407, я сую ключ в замочную скважину, отпираю с первой попытки, вхожу, включаю свет, снимаю с плеча коричневую кожаную сумку, ставлю на стул, снимаю черное пальто, кладу на стул и ложусь на кровать, прямо так, в черной бархатной куртке и в ботинках, затем несколько раз делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю, складываю ладони, осеняю себя крестным знамением и читаю про себя Pater noster Qui es in caelis Sanctificetur nomen tuum Adveniat regnum tuum, а потом читаю про себя Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да придет Царствие Твое и думаю, что если Царствие Божие должно было прийти, то уже пришло, я это замечаю, вникнув чувством, всегда замечаю, сколь близок Господь, Он присутствует вокруг меня словно поле, или, может, я чувствую Его ангела, моего ангела? и если это Господь, то пусть Он хранит Асле, думаю я, пусть Бог хранит Асле, пусть Асле выздоровеет, а еще думаю, что не так уж далек тот день, когда я предстану перед Господом, в Царствии Божием, думаю я, глубоко вдыхаю и произношу про себя Кирие, медленно выдыхаю и произношу элейсон, снова глубоко вдыхаю и произношу Христе, медленно выдыхаю и произношу элейсон, повторяю снова и снова, а потом просто спокойно лежу, смотрю в пустоту перед собой и сперва ничего не вижу, только чувствую, до чего устал, а потом вижу холст на мольберте и две пересекающиеся полосы, слышу, как Аслейк говорит «андреевский крест», с крестьянской гордостью говорит «андреевский крест», и чувствую отвращение ко всей картине, нечего с ней теперь делать, только убрать с глаз долой, отделаться от нее, она же готова, хотя совсем не готова, но с нею покончено, баста, как вышло, так вышло, пусть так и остается, сверх того ничего не требуется, большой белый холст да две пересекающиеся полосы, которые образуют крест, и это он, конечно, я написал его, Асле, но не по душе мне думать об этом, сейчас не по душе, сейчас я хочу мира и покоя и читаю про себя Pacem relinquo vobis Pacem meam do vobis, говорю Мир оставляю вам, мир Мой даю вам[13] и знать не знаю, что еще мне делать с этой картиной, она одеревенелая, мертвая, просто две полосы, две линии, пересекающие одна другую, нет в ней света, которому до́лжно быть в хорошей картине, это вообще не картина, это андреевский крест, говорит Аслейк, и он прав, а он сызнова повторяет «андреевский крест», с ударением повторяет, будто гордится, что знает это выражение, гордится, что знает этакое выражение, произносит его как бы почтительно, а тем самым умаляет себя, по-крестьянски гордится выражением «андреевский крест» и делает себя меньше, чем он есть, думаю я, лежу и думаю, что мне надо просто забыть эту картину, хотя бы постараться забыть ее, но она крепко сидит в памяти, ведь иные из написанных мною картин вгрызаются в память, но подавляющее большинство образов, что вгрызаются в память, суть образы из жизни, а не мои картины, это всполохи виденного мною и запечатлевшегося, в общем-то они лишь мучают меня, поскольку я никак не могу от них отделаться, разве только через живопись, через изображение на холсте, и в какой-то мере достигаю успеха, во всяком случае, запечатлевая их на холсте, я как бы удаляю их из памяти, они уже не рвутся на поверхность, думаю я, а еще думаю, что все картины для выставки, которая вскоре состоится в Галерее Бейер, уже готовы, так что если бы я хорошенько подумал, то захватил бы их с собой и отдал Бейеру сегодня или же завтра утром, думаю я, однако я не всегда толком все обдумываю или планирую, к примеру, сегодня утром думал только о том, что надо съездить в Берген за покупками, да так и сделал, а вот завтра, когда вернусь домой, уберу картину с двумя полосами, с андреевским крестом, как говорит Аслейк, картина так и будет называться – «Андреевский крест», это название я черной масляной краской напишу поверху подрамника, как обычно, а на самой картине выведу прописное А, в правом нижнем углу, тоже как обычно, если еще не вывел… я ведь вроде уже вывел название картины, подписал ее прописным А, снял с мольберта и отставил к другим работам, которые пока не завершены и стоят подрамниками наружу между дверью в маленькую комнату и дверью в коридор, вроде бы я все это сделал, думаю я, ну а если нет, то завтра, как приеду думой, сразу ее уберу, думаю я, а потом достану другую картину из тех, что стоят в штабеле неготовых, среди тех, какие мне почти, но не вполне удалось сделать хорошими, среди картин, которым чего-то недостает, а я не додумался, что с ними делать, и потому отложил, и, когда снова вернусь на Дюльгью, наконец-то вернусь домой, я достану одну из работ, что стоят в глубине штабеля, стало быть, одну из незавершенных картин, какие я давным-давно отложил и какими не вполне доволен, достану первую попавшуюся, думаю я, а еще думаю, что работы, стоящие двумя штабелями подрамниками наружу возле кухонной двери, надо отвезти Бейеру, они полностью закончены, в одном штабеле картины размером побольше, в другом – размером поменьше, их я отложил и назвал готовыми, поскольку вижу, что сделать их еще лучше не могу, я сделал все, что мог, а насколько они хороши, не знаю, знаю только, что улучшить их не сумею, так что очередная выставка уже готова, картин скорее слишком много, чем слишком мало, думаю я, но, если Бейер решит, что их слишком много, он просто уберет те, какие выставлять не захочет, в подсобку, в Банк, как он говорит, н-да, надо бы мне поскорее отвезти картины в Галерею Бейер, время поджимает, надо поторопиться, ведь Бейер сам развешивает картины, причем весьма вдумчиво, думаю я, благодаря Бейеру я и сумел выжить как художник, ведь чтобы жить писанием картин, надо выставляться, думаю я, тут примерно как с любой другой профессией, хотя, наверно, если ты художник, а не обычный маляр, в тебе должно быть что-то особенное, благородное, но, по правде говоря, есть во всем этом что-то выпендрежное, вообще-то мне совестно быть художником, живописцем, но на что еще я сгожусь? по крайней мере, теперь, в мои годы? увы, я теперь мало на что сгожусь, кроме писания картин, всегда ведь был неуклюжим, во всем, не считая рисования и живописи, просто уму непостижимо, ничего у меня не выходит, но вряд ли потому, что я физически не в состоянии толком что-нибудь сделать, нет, наверно, мне препятствует что-то другое, не знаю что, и ремесленник из меня никудышный, так было с самого детства, считать я не умею, да и в письме не больно силен, хотя… по правде-то, писать я мастак, в моих школьных сочинениях придраться было не к чему, и в английском я хорошо успевал, даже писал вполне прилично, то же и с немецким, я и теперь охотно читаю по-английски и по-немецки, конечно, там довольно много непонятных слов и выражений, но смысл я так или иначе угадываю, вдобавок я, разумеется, читаю шведские и датские книги, а читать иностранные книги в оригинале я начал в Художественном училище, ведь многие источники, на которые ссылался профессор Кристи, были написаны либо по-английски, либо по-немецки, чаще по-немецки, а иной раз по-шведски или по-датски, но уж вовсе редко по-норвежски, однако на букмоле