Друг мой, брат мой... - [39]
Ныне Чокан читает очерк о путешествующих киргизах, и ему неловко за Небольсина: ну, зачем для развлечения читающей публики преувеличивать натуральные черты киргиза, то бишь казаха. И без того в русском обществе все дикое и несообразное принято клеймить как „азиатчину“.
Но отвечать Небольсину он не станет. Бог с ним, аллах с ним, черт с ним...
В следующем номере „Русского вестника“ Небольсину ответил пристав оренбургских казахов Лев Николаевич Плотников. „Они... заслуживали бы более совестливого эскиза без лишних прикрас. Ни тот, ни другой, конечно, не останутся в проигрыше, ежели не станем проводить параллели между ними и штабс-капитаном султаном Валихановым, с которым я лично познакомился в Петербурге и провел несколько самых приятных вечеров, — под мерку его способностей и знаний не только не придутся они, но, пожалуй, и мы с г. Небольсиным. Чокан Чингисович — покуда единственный феномен между киргизами, и в наших оренбургских степях, может быть, долго еще ждать такого явления“.
...В далеком Сырымбете султан Чингис будет с наслаждением читать и перечитывать „Русский вестник“, присланный из Омска заботливым Гутковским. Он положит номер журнала к номерам „Русского инвалида“ и „Северной пчелы“, где тоже пишут хвалу Чокану. Потом достанет последнее сыновье письмо: „За время пребывания в Петербурге я стал чувствовать себя лучше прежнего. Видимо, его климат мне не так уж вреден. Об этом знают хорошо все мои приятели, знакомые и большие начальники, с коими я познакомился здесь, в частности военный министр Милютин [22], барон Ливен, граф Толстой, сенатор Любимов и многие другие... Со всеми этими людьми я близко знаком, с некоторыми завел даже тесную дружбу“.
— Слава аллаху! Вести самые благополучные!
Меж тем откуда-то ползет по Степи слух, будто, когда сына Чингиса посылали в Кашгар, он там и не был. Чокан в горах отсиделся около Верного, а приехавши в Омск, написал разную чепуху. Царь прочел и увидел, что на сказку смахивает, и рассердился на обманщика. Такие вот нехорошие за Валихановым дела...
Долгая осень
Последним августовским днем Трубников встретил на Невском Валиханова, за ним катил извозчик с щегольскою закладкою.
— Аркадий Константинович! — Валиханов с искренней радостью кинулся к Трубникову. — А я уж думал посылать к вам — не вернулись ли из странствий? — Он понизил голос. — Ну как? В Лондоне были? — штабс-ротмистр махнул извозчику. — Подъезжай! — не спрашиваясь Трубникова, приятельски подсадил его в коляску и повез к себе.
Денщика хозяин тут же услал к ресторатору за обедом. Прошелся по комнате, переставил безделушки на письменном столе, и там сразу нечто переменилось разумно — как на шахматной доске, в сложной партии. С кем он ее разыгрывал?
Загадочен оставался Трубникову Чокан Валиханов. Соня не сказывала, что случилось летом, но Трубников чувствовал, что случилось между нею и этим человеком объяснение и разрыв самый решительный. Трубникову бы вспыхнуть новыми надеждами — да горько за Соню.
Однако в деле общественном личные чувства не лучше ли отвести в сторону?
Трубников начал рассказывать о поездке сдержанно, а потом загорелся, увлекся, дал волю своему восторгу перед необыкновенной личностью Искандера.
О чем думал Валиханов, слушая его? Не о том ли, что Россия счастлива не только гениями своими? Она счастлива славными юношами, исполненными высоких чувств и стремлений. Их много здесь — похожих на Трубникова. Он стал Макы заступником и другом, он влюблен в Потанина и, как ягненок к отаре, прибился к Сибирскому землячеству. Сколько нитей связывает Чокана с Трубниковым. И еще одна! Тоненькая, а не отпускает — прощание Чокана с девушкой, которой, кажется, увлечен Трубников. Или он дружен с ней по-братски?
Сыскать бы в Степи таких же молодых людей, дать им образование, направление мыслей — в этом может оказаться самая верная цель жизни. Не о ней ли пророчествовал Достоевский, назначая год жизни в Петербурге, после которого Чокан будет знать, что делать?
В первый день сентября газета "Русский мир" шла нарасхват. В ней наконец-то появилось на свет начало "Записок из Мертвого дома" Федора Достоевского.
Газетные строчки расплылись, когда Трубников прочел про девочку, которая арестанту копеечку подала: "На "несчастный", возьми христа ради копеечку". А ведь у самой-то отец в госпитале помер, в арестантской палате...
"Эту копеечку я долго берег у себя" — так заканчивалась первая глава. Душу перевернуло и руку обожгло, будто ему, Трубникову, в ладонь ту копеечку положили. Многое за нее отдавать надо — не расплатишься.
В газете обещали продолжение "Записок", однако в следующих номерах ничего не появлялось. В уверенности, что Валиханов может знать — отчего так? — Трубников пошел в Новый переулок.
— Цензурой наложен запрет. — Валиханов подошел к письменному столу, выдвинул узкий секретный ящичек, взял оттуда небольшой кинжал старинной работы, подарок Достоевского, покачал на ладони. — Полагают, что описанные Федором Михайловичем картины каторги соблазнительны для преступников. Не отображена достаточно сама строгость наказания. И каторга выходит не очень уж и страшна.
