Друг мой, брат мой... - [41]

— Вы закончили "Очерки Джунгарии"?

— Да. И готов их вам вручить. — Валиханов вышел в переднюю и возвратился с щегольским, туго наполненным портфелем.

— Большей радости вы не могли мне доставить! — Семенов ласково коснулся ладонью стопы исписанных листов, извлеченной Чоканом из портфеля. — Ваши очерки пойдут в первой книге Записок на будущий год.

...Через несколько месяцев труд Валиханова увидел свет и поставил молодого казаха, ротмистра армейской кавалерии, в один ряд со знаменитейшими географами Европы.

...В ту осень Потанин решился пойти с разговором серьезным к Чернышевскому. Трубников проводил Григория Николаевича до 2-й линии Васильевского острова, где квартировал Чернышевский.

Потанин пришел к Чернышевскому с извечным русским вопросом — от себя и от кружка сибиряков. Чернышевский не мог не знать всю сложность строения петербургских студенческих кружков, где под разными названиями собиралась разная молодежь, но в сердцевине всегда обнаруживали себя личности незаурядные — в них угадывал Чернышевский будущую великую силу русского революционного движения. Его привлекали молодые люди, вырабатывавшие в себе — вопреки многим российским традициям — характеры, рассчитанные на долгие годы борьбы,— крепкие, волевые, даже аскетические.

Сибиряк с казачьей Горькой линии стал Чернышевскому сразу интересен рассказом про сибирское село, никогда не знавшее помещичьей над собою власти, про сибирских инородцев. Потанин горячо отстаивал необходимость для Сибири держаться за крестьянскую общину и не дать развиться крупной земельной собственности — в этом Чернышевский был готов его понять. Но слишком сильно жило в Потанине узкосибирское, "сибирский провинциализм". Чернышевский и в малороссах, близких друзьях своих, различал, где ясная революционная деятельность Тараса Кобзаря и где вся ограниченность национальная у врагов "российщины". Конечно, Чернышевский заметил, что Сибирский кружок немалым образом тянет Сибирь на свою особую дорогу, в то время как Россия нуждается в объединении всех революционных сил ради общего дела. Да и просветительская программа сибиряков выглядела весьма расплывчатой и благодушной, а Чернышевский не стеснялся говорить резко, когда ему было что-то не по душе. Он лучше всех в России понимал, что никакие реформы не избавят народ от невыносимого положения — ничто, кроме топора, не поможет. Во всех спорах — с противниками и с друзьями — он доказывал необходимость и неотвратимость крестьянской революции в России. Он был в таких речах и смел всегда, и неосторожен настолько, что друг, близкий Кобзарь Тарас, однажды печально напророчил Чернышевскому, что не миновать ему сидеть в крепости. Чернышевский и сам понимал: не миновать.

Про потанинскую коммуну Чернышевский, при его интересе к молодому поколению, конечно, слышал, и не раз. Про кровати без тюфяков, с голыми досками, про все суровые порядки, про твердую веру, что человек только тогда свободен абсолютно, когда свободен от собственных прихотей. Григорий Потанин чем-то походил на того молодого героя, которого видел в России Чернышевский. Может быть, после, в крепости, работая над романом "Что делать?" и описывая Рахметова, столь же сурового к самому себе, Чернышевский вспоминал и сибиряка, явившегося к нему осенью 1860 года.

...Об этом думал Трубников три года спустя, когда вышел в свет роман Чернышевского. А в тот осенний день Потанин выскочил к нему из крамольного подъезда весь красный и взъерошенный, готовый тут же снова взбежать вверх по лестнице — доспорить, договорить, доспрашивать.

Чернышевский, судя по всему, тоже не прочь оказался договорить и доспорить с ершистым сибиряком, потому что Потанин в ту осень побывал у него по второму разу со своими сибирскими интересами. Он так и не вошел в число людей, которых принято называть "партией Чернышевского". Потанин и его друзья-сибиряки нередко выступали заодно с "партией Чернышевского", а случалось что и оказывались несогласными с ней. Потанин сам потом об этом достаточно прямо и откровенно написал в своих воспоминаниях. Но не написал Григорий Николаевич нигде, бывал ли у Чернышевского, беседовал ли с ним Чокан Валиханов. И в бумагах Чокана нет о том ни знака. И в воспоминаниях всех людей, близко его знавших. А ведь Валиханов, бесспорно, читал Чернышевского и разделял многие — но не все! — его взгляды. Почему же не искал серьезной беседы с ним по приезде в Петербург? Или сумел сохранить ее в полной тайне?

Встречаться они должны были непременно в доме у Ковалевского Егора Петровича, где Чернышевский охотно бывал и где, не боясь, говорил о топоре. В Пассаже могли встречаться на концертах Литературного фонда...

В один из дней начала ноября множество людей стремилось попасть в концертный зал Пассажа. Объявлен вечер с участием Достоевского, Писемского, Майкова... Имена известные, любимые... И рядом с ними на афише — Шевченко. Впервые ему дозволено выступить публично.

Трубникову посчастливилось — у него билет. А в руках "Кобзарь" в переводах русских поэтов, наконец-то увидевший свет. И в книжке той "Автобиография" Шевченко: "...история моей жизни составляет часть истории моей родины". Сколь много надо пережить, чтобы так про себя написать!