Друг мой, брат мой... - [40]

— Не страшна? — Трубникова поразила сверхъестественность придирки. — Но чего уж страшнее Мертвого дома?

— Не знаю. — Валиханов пожал плечами. — Догадываюсь только, что, по мнению начальства, России нынче недостает страху. Дефицит страха опаснее для правителей, чем дефицит в государственном бюджете...

В сентябре вернулся от рязанских родственников Потанин. Вернулся как с поля битвы. Когда он отъезжал, дядюшка высунулся из окна в шлафроке, в турецкой феске, простер руку в некую даль и провозгласил: "В Сибири тебе место! В Сибири! На вечное поселение! К медведям белым!"

Конечно, не той Сибирью грозил дядюшка, которую Потанин по-сыновьи любил, а Сибирью другой, что на Руси пугалом значилась: чахотка и Сибирь — страшнее нет. В ту Сибирь сулил дядя дорогу племяннику — казенную, по этапу. Ему бы власть — он бы племянника в пушку затолкал да выпалил в ту сторону азиатскую, чтобы другим неповадно стало мыслями вольничать! Таков был итог теоретических споров, затеянных руководителем Сибирского кружка в одном рязанском среднего достатка поместье.

В рязанских голых деревнях Потанин нагляделся, как живет крепостной крестьянин, и наслушался мужицких рассказов о прежних временах, когда жилось еще горше. По возвращении в Петербург он пошел к Семенову рассказать про путешествие в самую глубь русской беды. Рассказать и спросить: "Да когда же будет реформа?" Вместе с ним отправился к учителю и Чокан.

Но в пору оказалось не упрекать Петра Петровича, а подбодрить и поддержать, потому что помер либеральный Ростовцев и на его место государь назначил графа Панина.

— Я изложил графу напрямик все, что о нем думаю, — рассказывал Петр Петрович. — Я так и заявил, что он не может руководить нами, потому что незнаком с бытом русского народа, отрезан от интеллигентных сил России, чужд ее общественным и духовным интересам, живет в искусственной атмосфере, и люди, его окружающие, не имеют ни собственных мнений, ни человеческого достоинства... Я говорил с Паниным оскорбительно. Да, оскорбительно!

— Ну и что Панин? — спросил Григорий Николаевич, вспоминая свои баталии с рязанским дядюшкой.

— Граф выслушал меня, не прерывая. Когда я кончил, наступило несколько минут тягостного молчания. Граф, видимо, был поражен. Да, поражен! Этот крепостник, всех и вся презирающий, нелюдимый, капризный...

— Но чего же вы от него добивались обличительными словами? — спросил Валиханов.

Петр Петрович мучительно поморщился:

— Я полагал, что ему станет стыдно, и граф откажется от поста, которому никак не соответствует. Но, увы, этого не произошло. Граф объявил мне, что не намерен оспаривать воли государя, назначившего ему заступить на место Ростовцева. Каково? Прятаться за спину нашего доброго императора!

— И что же Панин теперь делает на месте Ростовцева? — Чокан знал, что "доброго императора" касаться не стоит.

— Ростовцев склонялся наделить крестьян землей, Панин ведет к тому, чтобы земля осталась у истинных, как он выражается, владельцев, а мужики должны выкупать наделы. — Семенов махнул рукой. — И есть у Панина еще замысел — куда как опасный при нынешнем нетерпении народа. Предполагается, что после опубликования манифеста мужик два года будет обязан исполнять натуральные повинности и работать на помещика. Только тогда — полное освобождение.

— Два года? — Потанин вскочил. — А царю о том проекте известно?

— Я виделся с государем вскоре после кончины Ростовцева. Я сказал, что успех нашего дела зависит только от его величества. Государь обнял меня и благодарил за неустанную помощь. И мне было определенно сказано, что наш первоначальный справедливый проект освобождения останется без изменений. Я верю в добрую волю государя, но ему приходится искать примирения сторон столь далеких друг от друга.

— Знать, что тебя оставили без клочка земли да еще два года ждать воли! — Потанин кипел от возмущения. — Петр Петрович! Да за эти два года Россия взлетит на воздух!

— Ради бога не горячитесь! — умоляюще поднял руки Семенов. — Все и так висит на волоске. Крестьянские волнения! Вольнодумство среди молодежи! Все это используется нашими противниками, чтобы отсрочить проведение реформы. Да, да... У меня такое мнение, что общество должно сейчас притихнуть и ждать решения государя. Вот-вот свершится! Не далее нынешней зимы мы наконец избавимся от позора рабства.

Петр Петрович с облегчением перевел разговор на ученые занятия Потанина и Валиханова.

— Не двинулось у меня с ботаникой! — честно признался Потанин. Семенов рекомендовал ему летом попрактиковаться в определении растений, но куда там! — не до того было...

— А вы, Чокан Чингисович? — по лицу Семенова видно, что не ждет он приятного для себя ответа. — Вы все лето провели в столице? Летом здесь скверно. Наверное, не работалось? — он заранее извинял своего любимца.

Валиханов вздохнул.

— Для казаха лето пора беспечная. Русский мужик летом косит, жнет, а наше степное дело — на коне гарцевать. Зато зимой мужик на печь лезет, а казах начинает свою страду с овцами на зимних пастбищах. Но нынче... — он, пряча улыбку, покосился на Потанина, — ...нынче русский и казах поменялись местами. Я говорю про нас с Григорием. Виноваты петербургские белые ночи, Петр Петрович. Они — больше никто! — он вспомнил печальное лицо Сони и приказал памяти своей этого не трогать. — Помните, Петр Петрович, у Пушкина?.. Пишу, читаю без лампады...