Друг мой, брат мой... - [38]

При той встрече на земле джалаиров спутники Джангазы спрашивали караванщиков, где научиться „закону“, как отбиваться от „асессоров“. А то берут на казенные работы лошадей, быков и не отдают назад. Или по оговору отправят казаха в „сверленые горы“, то есть на каторжные рудники.

Об этих расспросах думает Чокан, когда слушает хвастливые рассказы Сейдалина, что правительство нынче советуется с султанами, как устроить более рациональное управление Степью. Множество перемен обещано во всех сферах сразу же, как решится крестьянский вопрос.

— Не принесет пользы, — толкует Чокан Сейдалину, — если применить к инородцам те же уложения, что и для оседлого русского населения. Надо исходить из обычаев каждого народа, из его истории.

Наконец, надо спросить, каковы потребности народа.

— Народ невежествен, — возражает Сейдалин. — Народ не имеет своего мнения. Спросите десятерых казахов о чем-нибудь одном, и вы получите десять разных ответов. Который же из десяти назвать мнением народа? Поэтому правительство предпочитает выслушать людей знатных, уважаемых, стоящих во главе родов...

— Вы правы... Вы правы в том, что мнение людей невежественных нельзя принимать за мнение всего народа. Самое трудное дело на свете — понять, в чем же состоит действительная народная потребность. Однако мнения привилегированных классов есть всегда отрицательное выражение истинных народных нужд...

— В каком смысле отрицательное? — настораживается Сейдалин.

— Интересы богатых и знатных людей, даже в обществах высокоцивилизованных, бывают большей частью враждебны интересам массы, большинства.

— Я вас не понимаю! Вы социалист? — Сейдалин хмурится. — В Степи рассказывали о вашем неосмотрительном поведении в столице. Будто вы присутствовали на параде на Марсовом поле и, когда один весьма уважаемый человек возмутился, что его толкнул какой-то мужик, и потребовал почистить публику, вы дерзко крикнули ему, что Разин превосходно „чистил публику“?

— Не крикнул, а убедительно вразумил.

— Ваше поведение в Петербурге начинает беспокоить, и весьма, — Сейдалин не уточнил, кого именно беспокоить. — Нам известно, что вы посещаете людей, не пользующихся доверием правительства. Вас видят в Сибирском кружке. — Миловидный подпоручик, заметно смущаясь, выкладывает Чокану все, что было наверняка кем-то велено сказать. — Вы представляете здесь интересы казахов. Ваши ошибки могут повредить всем нам...

— Казахам принадлежит первое место среди всех народов, входящих в состав Российской империи, — говорит Валиханов. — Прежде всего по многочисленности. В русском подданстве сейчас восемьсот тысяч казахов, и со временем присоединятся еще новые роды. На нас опирается вся среднеазиатская торговля России. Хлебопашество, горные разработки, судоходство, кожевенное дело и многое другое связывают нас экономически с центральными губерниями России. И наши надежды на будущее связывают казахов с русскими. Народ наш принадлежит к числу наиболее миролюбивых. Он может быть понят любым другим народом через свою богатую литературу... — Валиханов видит, наконец, на лице Сейдалина живую заинтересованность.

— Вы сведущи в сельском хозяйстве? — спрашивает он, как бы перебивая сам себя.

— Нет... Не очень... — бормочет тот, — мой брат много толкует о хлебопашестве по берегам Тургая, но не берусь пояснить, в чем его идеи.

— И ученый агроном, и простой землепашец стараются понять, какую почву любит само растение и сколько ему требуется света, теплоты. Так и казах-кочевник знает, что полезно и что вредно овце. Люди давно поняли, что надо дать растению или животному все, что полезно, и устранить все, что мешает. Не правда ли, разумно?

— Да, — соглашается Сейдалин.

— Теория эта применима и для развития народов. Дать казахам то, в чем они нуждаются, устранить то, что мешает...

Сейдалин молчит, размышляет. Валиханову вспоминается домик Дурова в Омске и мета на белой стене, где безумный Григорьев сверлил каменное сердце русского самодержца... Юношей Чокан пережил громадный душевный переворот и потом, ведя Потанина к Дурову, знал, что с Григорием произойдет то же самое. Он Григория знал как родного брата. Нет, ближе, чем брата — как друга с юных лет и на всю жизнь. Но знает ли он, какая мета на истории казахов может повернуть жизнь преуспевающего подпоручика султана Сейдалина?

Валиханов не хочет думать плохо о тургайском султане, подпоручике Альмухаммеде Сейдалине. Он его слишком мало знает — молодого честолюбивого переводчика оренбургской депутации, распираемого гордостью, что лицезрел царя всея Руси. Они встречались, разговаривали, мешая родной язык с русским, когда не хватало в родном ученых слов... Но друзьями так и не стали. Родичи по крови, но не по духу.

После отъезда депутации в „Русском вестнике“ появился очерк „Путешествующие киргизы“ Павла Ивановича Небольсина, историка и знатока Сибири. Имя давно знакомое Чокану. У Небольсина в статье Чокан когда-то встретил казачьего царевича Солтана. Чем не пушкинский царь Салтан? А ведь так поименовали в сибирских летописях казахского султана Ураза-Мухаммеда. Он попал к русским в плен, стал „царем“ в Касимове на Оке, примкнул после ко второму Лжедимитрию и в ставке самозванца был заподозрен в измене и убит...