Древнерусское предхристианство - [32]
Слова новый и корабль в древнерусском языке никак не соотносились, однако подтверждением связи «погребения» и «уплывания» служит родство основы греб- с глаголами разгребать, погребать и грести, гребсти, а также паронимическая близость с цепочкой родственных слов гроб, короб, корабль. Это сопоставление находит продолжение в созвучных латинских словах carabus «челнок из прутьев, обтянутых кожей», corbis «корзина» и corpus «тело, плоть».
Двойное значение глагола пла́вити «сплавлять, плавить по реке» и «плавить на огне, расплавлять» следует соотнести с двузначностью глагола топи́ти «утапливать в воде» и «топить печь, сжигая топливо». Тело умершего символически топили в священном огне и сплавляли на небо. Забытый смысл «мыть, обмывать» у глагола плавать, плыть сохранился в однокоренном литовском pláuti «полоскать, мыть», в древнеиндийском plutás «плывущий, омытый» и в греческом πλυτóς «мытый». Словом плоть, видимо, называли сплавляемое по реке тело, которое очищалось водой перед тем, как достигнуть ирия. Понимание древнерусского пълть «кожа, плоть, тело», как «плавающей оболочки», отразилось в словах плю́че «лёгкое», плоути «плыть» и пълтъ «плот», родственных латышских pluta «плоть, кожа» и pluts «плот, паром», а также в греческом πλεύμων «лёгкое».
Превращение в свет
В эпоху хтонических культов полагали, что тело, сотворённое их мировых стихий, должно исчезнуть, воссоединившись с одной из них. По мере усложнения религиозной картины мира посмертный путь души всё больше связывался с её чистотой, с честной жизнью человека. В зависимости от благочестия умершего, его предавали огню и воздуху (прах развеивали в небе), речной воде, лесу, земле. К глубокой древности восходил обычай омовения и обряжения покойного в чистую одежду.[183] Следы обряда сплавления тела умершего по «омывающим, очищающим» водам реки, остались в древнерусскм мыто «пошлина за ввоз, награда, выкуп», связанного с глаголом мыть. Мытарство стало означать «искупление, очищение». Близки по смыслу к слову мыто готское mota и древневерхненемецкое mûta «выкуп», латинское mūto «я изменяюсь», древнегреческое μετανοώ «раскаиваться, изменяться». В христианскую эпоху посмертные «мытарства» души сопровождали оплакиванием – «слёзным омовением» души покойного и сорокадневными очистительными молитвами о её спасении.
Значимость чинов погребения основывались на восприятии обрядов предыдущих эпох, как всё менее достойных. У почитателей небесного света вызывало отвращение предание умершего «в жертву» медведице-куме, заменившей первобытную «мать рода», или погребение его тела в «чреве земли» под насыпным курганом. Пережитками отвергнутых верований считались захоронения в крытых ямах-могилах, уподобленных берлогам. Им на смену пришли обряды сплавления умерших по рекам «на небо» и «погребения в огне» – наиболее поздний и почётный, зародившийся в лоне солнечной религии.
После перехода протославян к древнему единобожию – почитанию небесного света в образе свето-огненного Сварога, высшей посмертной целью рождённых от света сварожичей, стало освобождение души от телесных уз, превращение в свет и достижение сияющего ирия. Кратчайший путь к обители бессмертных начинался в священном огне. На месте погребения дрова складывали невысокой горкой – в виде костра (так до наших дней называется высокая округлая дровяная поленница). Скрывая умершего от глаз, над ним шатром составляли брёвна, обкладывали соломой и хворостом. Связь древнерусского шатóръ с обрядовой защитой подтверждается его родством с праславянским *ščitъ «щит, защита, навес», с древнерусскими шáта «верхнее платье, плащ» и цáта «оклад иконы», а также с персидском čatr «заслон, палатка», с древнеиндийским cháttram «заслон», с немецким schattieren «затемнять».[184]
«Огненное погребение» сопровождалось захоронением оставшегося праха в глиняных сосудах. Его смешивали с зерном и хранили до весны, а засевая поля в Семик, возвращали его дух к жизни.[185] Хлебные нивы становились могилами родителей, почитались родовыми, окрестная земля превращались в родную. Плоть умершего возрождалась в колосе, зерне и праздничном каравае. Быть может, потому до начала XX века первый (последний) сноп нового урожая, следуя забытым верованиям, крестьяне обряжали в мужскую или женскую одежду. В последующие эпохи, вкушая на тризну зёрна поминальной каши, потомки приобщались к жизни предка, символически повторяя древнейший обряд. Остатки поминальной трапезы хранили до Радоницы-Семика, когда их также погребали, запахивая на ниве. Вероятно, прарусы верили, что душами, вознесшимися словно искры погребального костра, Сварог, засевает «небесную ниву», на которой они «прорастают» к новой жизни в виде звёзд. Следы сходных верований остались у древних греков в представлении о Ἠλύσιον πεδίον «Елисейских полях» («месте прибытия душ умерших» в вечную обитель).
