Драма девяносто третьего года. Часть первая - [51]

Около девяти часов утра новость о побеге, одновременно, кстати, со всем Парижем, узнал Лафайет.

В семь часов утра дворцовые слуги, войдя в покои короля и королевы, застали их спальни пустыми, а постели нетронутыми. Услышав удивленные крики слуг, прибежала дворцовая стража, и вскоре новость, ставшая известной внутри, вырвалась наружу.

Менее чем за час, подобно грозовой туче, она понеслась во все концы Франции и омрачила Париж.

Повсюду, от площади Карусель до городских застав, люди подходили друг к другу и произносили леденящие душу слова:

— А вы знаете? Король сбежал!

На Лафайета, отвечавшего за охрану дворца, тотчас же обрушились проклятия.

Наименее недоброжелательные обвиняли его в глупости.

Большинство винило его в предательстве.

Вскоре беспорядочная людская толпа двинулась к Тюильри и выломала двери королевских покоев.

По правде сказать, стражники, ошеломленные тем, что случилось, не оказали ей никакого сопротивления.

Как мы это уже видели дважды, народ вымещал свою злобу на живых людей, калеча неодушевленные предметы.

Со стены спальни сорвали портрет короля и повесили его у ворот дворца, как если бы устраивали распродажу старой мебели.

Какая-то торговка фруктами расположилась на кровати королевы и, словно с лотка, продавала там черешню.

На какую-то юную девушку хотели надеть чепчик Марии Антуанетты, но она растоптала его ногами, воскликнув:

— Я честная девушка!

Затем все ворвались в покои дофина, но не тронули их, как позднее не тронут покои герцога Орлеанского.

Нечто подобное происходило по всему Парижу.

Люди, всплывающие на поверхность общества лишь в такие страшные дни, снова появились на улицах, держа в руках пики и нацепив на голову шерстяные колпаки, которые позднее сменятся красными колпаками.

Один только Сантер, знаменитый пивовар из предместья Сент-Антуан, о котором ничего не было слышно со времени июльских мятежей, навербовал две тысячи таких пикейщиков.

Из торговых лавок вытаскивали портреты короля и разрывали их.

На Гревской площади сломали его бюст.

Клуб кордельеров потребовал, чтобы сан короля был навсегда упразднен и была провозглашена республика.

На стенах дворца Тюильри вывесили плакаты, в которых обещали десятифранковый ассигнат в качестве награды тем, кто приведет обратно грязных животных, сбежавших ночью из своего свинарника.

Наконец, Фрерон распорядился продавать среди уличных толп свою газету, где говорилось:

«Он сбежал, этот слабоумный король, этот король-клятвопреступник! Она сбежала, эта коварная королева, соединившая в себе похотливость Мессалины и кровожадность Медичи!»

И народ повторял эти слова и вместе с воздухом вдыхал атомы гнева, ненависти и презрения.

В десять часов утра три пушечных выстрела официально возвестили о бегстве короля.

Как только Лафайета извещают о случившемся, он понимает, что королевская власть во Франции навсегда погибнет, если возложить на короля всю ответственность за его побег.

Значит, король не бежал, а был похищен врагами общественного блага.

Именно так это событие и должно быть представлено Национальному собранию.

Ну а пока надо сделать вид, что за королем устроена погоня.

Лафайет вызывает г-на Ромёфа, своего адъютанта.

— Вероятно, — говорит он ему, — король направился по дороге на Валансьен. Поезжайте по этой дороге; он отъехал слишком далеко, чтобы вы могли его догнать, но необходимо сделать вид, что мы что-то предпринимаем.

Приказ, предъявителем которого стал г-н Ромёф, был составлен в следующих выражениях:

«Господину Ромёфу, моему адъютанту, поручено сообщать по всему его пути, что враги отчизны похитили короля, и предписывать всем друзьям общественного блага чинить препятствия проезду Его Величества. Ответственность за это распоряжение я беру на себя.

ЛАФАЙЕТ».

Эти меры были приняты Лафайетом в присутствии неразлучного с ним Байи и виконта Александра де Богарне.

Затем они отправились в Национальное собрание.

И вот тогда Национальное собрание было официально уведомлено о том, что враги общественного блага похитили короля.

Тем временем Лафайет, который понимает, что остатки его популярности тают, не пытается убежать от опасности, а идет навстречу ей; он бросается в гущу разъяренного народа и, посреди криков, угроз и проклятий, добирается до Национального собрания, при том что ни один человек не осмеливается поднять на него руку.

Во Франции нет ничего благоразумнее, чем проявлять храбрость.

В Национальном собрании его поджидала другая буря.

При виде Лафайета один из депутатов поднимается и бросает ему в лицо обвинение.

Однако Барнав, личный враг Лафайета, прерывает этого депутата.

— Цель, которая должна нас занимать, — восклицает он, — состоит в том, чтобы вернуть народное доверие тому, кому оно принадлежит. Нам нужна централизованная сила, единая рука, чтобы действовать, ибо у нас есть только голова, чтобы думать. С самого начала революции господин де Лафайет выказывал взгляды и поступки доброго гражданина. Важно сохранить его влияние на нацию: Парижу нужна сила, но ему нужно и спокойствие. Эту силу, — добавляет он, поворачиваясь лицом к Лафайету, — направлять следует вам.

Так что Лафайет сохраняет свое звание главнокомандующего национальной гвардией, тогда как Национальное собрание берет в свои руки всю власть, присваивает себя диктаторские полномочия и объявляет, что будет заседать беспрерывно.