Дозорная ветка. Стихи и переводы - [5]

Днем от забот кружится голова.

Все наяву — справляют дни рожденья,

шлют телеграммы, плачут, пьют, поют,

во сне ложатся и во сне встают,

а думают, что это пробужденье.

«Боль перелетная, получужая…»

Боль перелетная, получужая

стала родной. А причина какая?

Американский серый журавль

весь уничтожен в долинах Гудзона.

«Некого брать под охрану закона»,—

как сообщает научный журнал.

Весь, от Гудзона и до Айовы,

начисто выбит трубач бестолковый.

Трезвость крылатую косит породу.

Трезвое племя на землю пришло.

Душат свободу и грабят природу

и процветают потомкам назло!

«На родине моей уже скрипят паромы…»

На родине моей уже скрипят паромы,

а у тебя в глазах все тот же синий лед.

…Геологов спасли! Поднялся вертолет,

и диктор передал, что все они здоровы.

У острова Аскольд столкнулись корабли,

в борьбе отчаянной был день кошмарный

   прожит.

Сегодня рыбаки на помощь им пришли.

А я люблю тебя — никто мне не поможет!

После войны

На круче дом двумя рядами вязов

и проволокой ржавой опоясан.

Торгаш собаку кормит колбасой.

Сегодня — праздник! Всюду пир горой

и слава русская, что смешана с печалью,

сиротством, болью, кровью и золой.

Развалины пугают синевой

и обгорелой рельсовою сталью.

А на базаре нищие хохочут.

Народ толпится у торговых точек.

Летит музыка в небо из пивной.

Ликует грач, от солнца голубой.

На всей земле покончено с войной.

Друг повернулся к домику спиной.

Скрипит зубами и журчит слюной.

И говорит: — Пойдем отсюда к нашим.

Старик собаку кормит колбасой.

Но мы об этом бедным не расскажем.

«Пылают буки, грабы, клены…»

Пылают буки, грабы, клены.

Летят во Францию вороны.

Их ждут парижские помойки,

размолвки, буйные попойки,

каналы, стоки, клейзаводы

и елисейские восходы.

И вот метут по небу кроны.

И крылья синие шумят.

Седые львовские вороны,

зачем они туда летят?

Какая в жизни перемена?

Один чудак, поклонник Брема,

печальных птиц окольцевал

и мне однажды рассказал,

что по следам Наполеона —

покоя юность не дает —

летят во Францию вороны

и там зимуют каждый год.

И вот летит над миром стая,

кружит и каркает в полях,

тем, кто забыл, напоминая

об исторических путях!

Баллада из Лесной

А вот курган. Отсюда шведы

ушли впервые без победы.

Здесь ты впервые проиграл,

Карл, Карл!

Ты слышишь в имени своем

зловещий крик

   ворон полтавских,

и причитанья вдов солдатских,

и огрызающийся гром

   артиллерийской канонады,

и грубым каменным ядром

ручья придавленное горло,

и грозное удушье горна?

Карл, Карл!

Ты сам пришел в поля России,

чтоб имя гордое твое

вороны старые носили,

садясь на мокрое жнивье.

Ты, юный, сам не понимал,

зачем среди чужих просторов

так безоглядно растерял

своих железных волонтеров.

Брожу в долине

с детства милой.

Дышу свободой и весной.

Есть в стороне моей лесной

пришельцев братские могилы.

Многострадальный и радушный,

мой незлопамятный народ,

к могилам этим равнодушный,

своей надеждою живет.

Дозорная ветка (Вступление в поэму)

Как только я на холм взобрался,

сад в мои легкие ворвался!

И я, как пьяный, зашатался

и как счастливый засмеялся.

Потом в долину я спустился,

и оглушил меня простор!

и с гулом в кровь мою вломился

израненный подсочный бор.

О чем леса мои шумели?

О чем ночные птицы пели?

Я ничего не понимал!

Я шел весеннею долиной,

бежал к реке своей любимой

и, задыхаясь, повторял:

О жизнь, непонятая мной,

ты восхитительна до дрожи!

Однако чести не дороже,

однако чести не дороже

и не добрей тебя самой.

Луг

Умер мой веселый друг.

Не согласен! Больно! Пусто…

Но веселый до кощунства

мне приснился летний луг!

И смотрел я не дыша,

и сквозь слезы мне казалось,

что товарища душа

в свежих травах раскрывалась.

Остро вспыхнула роса,

и у скорби, у печали —

у меня мои глаза

краски луга отобрали:

серебристый белотал,

ветреница золотая,

чина, странница седая,—

я их до рожденья знал!

Вот вербейник у воды

нежно-розово-зеленый.

Вот поникшей череды

сонно-желтые бутоны.

Вот пурпуровый чистец

с черной рябью на тычинках

и вечерница в ложбинках,

а на склонах — аржанец.

Вот дубровка голубая —

боль снимается любая!

Вот нивяник грустно-белый…

Сник сердечник — признак первый,

что чревата даль грозой.

А когда подует ветер,

вздрогнешь… Спросят: «Что с тобой?»

Ты ответишь: «Пахнет клевер!»

И вдохнешь его, уверен,

что не обделен судьбой!

Но, маяча над водой

и блуждая вдоль излучин,

вдруг я понял, что измучен

разнотравной красотой.

Потому, что был один,

о литейка и больница,

и не мог я поделиться

с вами свежестью долин.

И уже в тени обрыва,

от росы еще бела,

приднепровская крапива

мою память обожгла.

О крапива и щавель —

отрочества витамины,

поколенья гулкий хмель,—

там качаются руины…

Пусть циничный человек

замечает в оправданье,

что в его практичный век

ни к чему все эти знанья.

Отступила голодуха,

наступила трын-трава!

Но тревожит голос друга,

голос друга — голос луга,

голос вечного родства…

Вновь запахли травы сладко,

и возникли надо мной:

тополиная стекляница,

ивовая переливница,

бархатица волоокая,

коромысло синекрылое,

траурница и весенница,

и обычная печальница,

и оса, блестянка огненная!

И бежало над Лобчанкою

детство с марлевою сеткою

за сияющей журчалкою

и багряной огнецветною.

И, сверкая, как лудильщик,

знойный полдень шел на луг.

Свайный жук и жук-сверлильщик

ослепляли меня вдруг.

А по воздуху к заливу

молодая цапля шла,