Дозорная ветка. Стихи и переводы - [7]

но я не сумел их прочесть.

Еще устремленный в земную

насущную хронику дня,

не смог я прочесть золотую

открытую летопись дна.

Возникла она и пропала,

когда забурлило весло…

А солнце и вправду взошло,

и наша река ликовала!

И окунь на отмели снова

глушил золотого малька.

О-о-ку-у-нь! Что за дивное слово,

как в нем синева глубока.

И жерех — серебряный гений,

уклейку над заводью нес!

Пронзительных сотни мгновений —

как вспышки намокших стрекоз.

А там, где в застое прогоркла

вода от ольховой коры,

изящно рыбачила норка

и дружно трудились бобры.

Всмотрись в эту дымную воду,

пойми ее детскую речь,

оплакивать рано природу,

но самое время беречь.

Любовь к нашей Матери Первой,

души разнотравный шалаш —

вот самый надежный и верный

мелеющих заводей страж…

Щедра твоя чистая жизнь,

и случай тебе улыбнулся,

но все-таки ты оглянись.

Смеркалось. И я оглянулся…

Господи! Огненно-синей стеной

осень стоит у меня за спиной.

Лес

Широкий шум березовых лесов

и грозный гул остроконечных сосен

нагадывали мне, что скоро осень,

и грянула она в конце концов.

В конце концов нагрянула она

молчаньем птиц и просекой в безбрежность…

А по ночам болотная луна

бросала в дрожь притихшую окрестность.

И прямо в душу смутную мою

светила, нет, — задумчиво смотрела,

как будто знать, далекая, хотела,

зачем живу, страдаю и люблю?

А на рассвете рощица звала,

аукала меня грибной охотой,

и одиноко падала листва,

чуть тронутая смертной позолотой.

А лес шумел! Зелено-золотой

шумел мой лес, живицей опьяняя,

и лось трубил, и белка молодая

ловила лист, летящий над землей.

И вот опять в орешнике дымок…

Под елью две нахохленные воли —

два мальчика… — Эй, почему не в школе?

— Не выучили, дяденька, урок!

Я оглянулся — факелы рябин,

туман, ползущий в старые траншеи,

слепой землянки солнечные щели,

источенный водою карабин,

изжеванный землей противогаз…

Покой! И Слава вечная и тризна —

уж этот лес душе не преподаст

поверхностный урок патриотизма.

Я должен был бродяжек пожурить,

но был подкуплен бульбочкой печеной

и промычал, едою увлеченный:

— Костер не позабудьте погасить…

И потянуло в детство — в Черный бор,

такой богатый клюквой и грибами.

Я перешел ручей, и за холмами

пустое небо глянуло в упор…

Здесь токовать должны перепела

и радость белкой прыгать в поднебесье,

но сократила острая пила

мою главу веселую о лесе…

Какими жизнестойкими словами,

как передать свою любовь к лесам

дням настоящим и грядущим дням?

Вдруг шелест, голос: «Передай с лесами!»

Откуда голос? Рядом — над рекой —

маячил бор, пока что не подсочный.

Шагнул ко мне высокою стеной,

позвал меня, задумчивый и мощный.

Я не запомнил, что и где растет,

не любовался яркими дроздами,

но, подпирая кроной небосвод,

опять стоит сосна перед глазами!

Сползает круча, оседает грунт,

не лезут в землю штопором коренья,

как будто здесь страдают и живут

моих подспудных мыслей продолженья.

Корнями почва вся оплетена,

внизу река поет и русло режет…

На круче одинокая сосна

за землю держится и землю держит!

Прощание с поэмой

Дозорная ветка — высокая ветка.

Покуда не стали птенцы на крыло,

покуда в полетах душа не окрепла,

у птицы задача — высматривать зло.

И мальчик с рогаткой, и ястреб проворный,

и подлый охотник, и роща в огне

мерещатся птице на ветке дозорной,

а что с этой ветки мерещится мне?

И отрок, напичканный с детства цинизмом,

и пильщик, спиливший мои тополя,

и где-то за дамбой в овраге неблизком

в ожогах и ранах больная земля…

Но главное — с этой тревожной вершины,

пока у грядущего крепнет крыло,

я вижу любимые с детства долины —

осеннее солнце над ними взошло!

Здоровые рощи и чистые реки,

и нашу прекрасную чистую речь

мне дарят отчизны дозорные ветки,

чтоб все это свято любить и беречь!

Песня о зубре

Вольное сокращенное изложение «Песни об охоте на зубров в северных лесах», написанной в 1523 году сыном Могилевского лесничего Николаем Гусовским по настоянию епископа Эразма Телка, вместе с которым Гусовский оказался в Риме. Дипломатическая миссия от государства литовского превратилась для них в изгнание, вероятно, из-за поражения той феодальной группы, к которой они примыкали на родине.

Дальнейшая судьба гениального автора чудом уцелевшей поэмы неизвестна.

1

В Риме однажды, во время жестокой забавы,

был я свидетелем весело пролитой крови.

Юность, страдая отвагой и жаждою славы,

ловко дразнила быка в окруженьи народа.

Стрелы свистели и жалили мощного зверя.

Рукоплескания ярость его распаляли.

Розовой пеной плевался гигант, свирепея.

Бил и растаптывал многих мужей расторопных.

Друг по отчизне, со мной оказавшийся рядом,

вспомнил охоту в литовских лесах, и тогда я

громко рассказывать начал об этой охоте,

но повредил откровенный язык чужеземцу.

Весь мой рассказ изложить предложили стихами.

Ежели правду сказать, не по собственной воле

начал я песню о зубре, но вольное слово

стало тоскою по родине, милой до боли!

2

Там, где сурово сияют полночные звезды,

слава о зубре идет, как о страшном убийце.

Память о нем, как дыханье его за спиною,

вдруг навевает столь мерзкую часто тревогу.

Бегством спасаясь, не видел я в этом позора.

Не унижал меня черни презрительный хохот —

неосторожность порой принимает за смелость

тот, кто не знает суровых законов охоты.

Так же и я в стихотворческом деле не сведущ