Дозорная ветка. Стихи и переводы - [3]

да я в те дни сгорел бы от стыда! —

румяный юноша. За что такая почесть?

За то, что он увидел белый свет?

Ведь никакой другой заслуги нет.

А может быть, в душе живет обида?

Опять на взгорке вспыхнула рябина…

«Бессонница. Горят Стожары…»

Бессонница. Горят Стожары.

Безмолвный лес черней земли,

как будто жуткие пожары

по Могилевщине прошли.

Как сладко спать на сеновале

в грозу, под грустный шум дождя,

в конце июля, нет, в начале

любви, удачи, бытия!

Но совесть в юности сурова.

Она проснется раньше всех

и глянет оком рыбнадзора

та твой сомнительный успех.

Переберет весь день вчерашний,

обдаст прошедшею грозой,

так лист осенний, лист опавший

взлетает с треском над землей.

А может, просто у вокзала

в пустой дрожащей полутьме

всю жизнь свою пересказала

чужая женщина тебе…

Вдова

В. Н. Орлову

Ярко горели сухие дрова.

Весело в небе свистела флюгарка.

Долго смотрела на пламя вдова,

в юности прачка, а после кухарка.

Медленно думала что-то свое,

давнее что-то в золе ворошила.

Честно работала, верно любила,

чисто стирала чужое белье.

Сполох стоял над спокойным лицом —

алые угли к огню подгребала,

молча движения тень повторяла.

Думал и я в эту ночь о своем…

Родине

Люблю протяжный стон гусей,

березы желтое отрепье

и поздней осени твоей

угрюмое великолепье!

Люблю, когда прозрачный лед

звенит, расколотый о сваи,

и с крыльев золото течет

на деревянные сараи.

А ночью ветер ледяной

солому кружит во вселенной.

И не поймешь, где звук живой,

где только отзвук незабвенный.

В такую ночь уже нельзя

всю душу выболтать растеньям.

Надежды, женщины, друзья —

все подвергается сомненьям.

Но ты — моя святая дрожь!

Где шум лесов, где вздох народа?

Где слезы матери, где дождь?

Где Родина, а где природа?

Береза у военкомата

Плакучая, в лучах заката —

береза у военкомата!

В наш городок пришла весна,

а на стволе сыром и сером

опять слезятся имена,

оставленные в сорок первом.

Как будто бы за всех родных,

за всех, отчаянно любимых,

она оплакивает их —

бессмертных, но невозвратимых.

Вся в именах! И слава богу,

что на коре местечка нет

для тех, кто в девятнадцать лет

здесь собирается в дорогу.

«Год 52-й…»

Год 52-й

играет на трубе.

Поет над головой

в сиротской синеве.

Стена и двор пустой.

Мелькнул осенний лист.

В окне трубит отбой

детдомовский горнист.

Так журавли трубят,

когда в последний раз

внизу дубы горчат

и бредит желтый вяз.

И мы летим во сне.

Летим к себе домой

в сиротской синеве

над отчею землей.

Июньская ночь

Дрожал июнь, и ночью лунной,

травой холодною и длинной,

я шел к реке с тобою, юной,

совсем как в песне той старинной!

И был мой голос необычен,

когда отважился звенеть,

что каждый человек трагичен,

ведь каждый должен умереть.

И ты, как девочка босая,

слепца ведущая домой,

тревожных слов не понимая,

была тревогою самой…

«Ночью птица возится в кустах…»

Ночью птица возится в кустах,

не страшась посмертного забвенья.

И под сердцем шевелится страх —

я был мертв до своего рожденья…

Иволга, а может, козодой,—

одиноко, митусливо, дробно,

еле слышно шелестит лозой,

словно сердце торкается в ребра!

Я был мертв до своего рожденья,

но о тех непрожитых веках

не осталось даже сожаленья,

только птица возится в кустах.

Словно жизнь забытая моя

у оврага встретилась со мною.

И бежит в пространство луч огня,

с двух сторон зажатый темнотою.

«Так редко дружат ум и красота…»

Ирине

Так редко дружат ум и красота,

что я тобой невольно очарован,

а для других давно уже устал,

а для других давно гордыней скован.

Я понял землю и сухую рожь

перед грозою, что уже нависла,

как будто ты навстречу мне идешь!

Так редко в мире нежность бескорыстна.

Должно быть, мир задуман был мудрей,

но в схему звезд проник расчет не точный,

я о бессмертии души твоей —

так редко ум свободен непорочный!

Один в лесах

Я жил в лесах на 107-й версте.

И до утра на воле, на пределе

березы на твоем лице шумели!

Под шум берез я думал о тебе.

Под шум берез я думал о тебе.

Я вздрагивал — казалось, что светает.

Какой-то свет блуждает в темноте,

какой-то звук его сопровождает.

Кричали птицы, угасал костер,

а небосвод все ярче разгорался.

Я забывался, слушая простор,

но с именем твоим не расставался.

И от тебя в отчаянной дали

вдруг понял я, когда кричали птицы

и к звездам рвался хриплый крик возницы,

как нам немного надо для любви,

чтоб нас двоих в один и тот же миг

одно живое пламя озарило

и чувство синей вечности пронзило

насквозь, как этот журавлиный крик!..

Старинный вальс

Подул холодный, резкий, яркий

октябрь. И опустели парки.

И сразу обезлюдел пляж.

Теперь весь этот берег наш!

Пустует летняя эстрада —

вся в полумертвых мотыльках,

как будто в нотах и в словах,

вчера забытых впопыхах,

так ей и надо, так и надо!

Как весело сегодня мне —

опять за сценою фанерной

поток веселья эфемерный

околевает в синеве!

Как радостно — костры горят,

и пожирает дым забвенья

пустые жалкие сомненья

и горести, что напрокат.

Отбарабанили, умчали

флейтист, ударник и хохмач,

зато восторги и печали

вернулись! Радуйся и плачь.

И счастлив слух неутонченный,

и полон смысла небосвод,

когда с березы рупор черный

старинный вальс передает.

Опять и музыка и слово

живут единою семьей,

и общий смысл всего живого

в слезах встает перед тобой.

«Тревожно мне в городе Минске…»

Тревожно мне в городе Минске,

как будто живу без прописки