Дозорная ветка. Стихи и переводы - [2]

Апрель. Реки внезапный поворот.

Здесь, как всегда, заторы ледяные,

но катера облезлые и злые

до поздней ночи сокрушают лед.

Гудят, кричат: «Дорогу ледоходу!»

А ночью в бездну бьют прожектора,

и за город к литейному заводу

конвейер льда запущен до утра.

На переплавку — к солнцу прет конвейер,

пробита в юность золотая брешь!

Не забывайте золотое время

пустых карманов и больших надежд.

На переплавку — к солнцу, в домну мая

иллюзий дом скользит по виражу.

Старею? Нет! Себя не обедняя,

такой как есть, тобою дорожу.

Похолоданье

Раскрылся дуб. Люблю похолоданье!

В нем — чистота. Его боится тлен.

Ум бодрствует и прогоняет лень.

Все ощутимей жизнью обладанье!

Похолоданье! Сердце звонче бьется,

земля спружинит — молодость вернется!

Озябшая Елена улыбнется.

Река до горизонта разольется.

Родной скворец из Турции вернется…

И вдруг вершина тополя пригнется

от сквозняка! Так низко пронесется

над городом старинный самолет.

И парашюта ярко-красный плод

тугим холодным воздухом нальется,

как будто там, где нас невпроворот,

она случайно грудью прикоснется,

чудесным током нервы тряханет,

толкнет бедром и резко засмеется.

Не важно, обернется или нет!

— Прощай! — кричу ей радостно вослед.

Весной на родине

В Пропойске — май! Коза жует афишу.

Луга и поймы девственно чисты.

Совсем не жаль того, что не увижу.

Мне жаль того, что не увидишь ты.

А бор стоит стеною у реки,

как будто сосен в нем не убывает.

Горит закат. Ревут грузовики.

Дым от костра поля перелетает.

Все тот же дым! Он горек и лилов.

И ты совсем не склонен к многословью.

Но к родине тревожная любовь

сегодня схожа с первою любовью.

И этот бор, и дым, который тает,—

все о тебе поможет ей забыть.

И пусть она тебя почти не знает,

но ты ее не можешь не любить.

«Ночью пролетали журавли…»

Ночью пролетали журавли.

С крыши звезды синие текли.

Запахи оттаявшей земли

чуть с ума подростка не свели.

И в глазах его остался крик…

Этой ночью на какой-то миг

все земное сердцем он постиг,

все представил, зная наперед,

что ночное небо не поймет.

Вокзал

Могилевский старинный вокзал,

сколько раз ты мне душу пронзал,

черным дымом меня обнимал

и баянами вдаль провожал!

Там, где пиво мешали с водой,

эх, крылатый, да только безногий,

эх, с ногами, да только слепой —

пели вестники вечной тревоги.

Вспоминали, как в танках горели,

и, меня провожая в Москву,

словно люки открыть не успели,

в паровозном пропали дыму!

И опять, как тогда, на мгновенье

светом вырваны лица из тьмы,

словно выплыли мы из забвенья,

и в забвенье канули мы.

Это августа холод бодрящий,

опустевший девятый разъезд,

облетающий, мимо летящий,

застекленный пылающий лес.

Плачут дети, кричат поезда.

Ветер листья с дубов обрывает.

И зеленая злая звезда

нас опять до весны разлучает.

До чего ж ты коварна, разлука!

Даже тот, кто казался чужим,

улыбнется улыбкою друга,

и растает, и станет родным…

Родная верста

Кто-то в поле срывает стоп-кран.

— Стой, держи! — И опять не поймали.

Он бежит, задыхаясь, в туман,

вдоль болота осеннего, к маме.

Отоспится, попьет молока

и, как птица, взлетит на подножку.

Глаз наметан, и ноша легка.

Сэкономил дорожную трешку.

Проводницы сходили с ума,

машинисты от страха дрожали.

А потом пролетела зима.

Поезд шел, тормоза не визжали.

Может, стал он взрослее к весне

и удача к нему постучалась.

Может, просто на этой версте

никого из родных не осталось…

Король угрей

Все рыбаки пришли пустые,

и лишь у Васи-дурачка

угри, как змеи золотые,

ползут из мокрого мешка.

Наивно спрашиваю: — Где? —

А он над синею водою,

клонясь к закату головою,

пустил слюну по бороде.

Так вот каков король угрей,

прославленный в лесном народе.

Все дальше Вася от людей,

все ближе он к родной природе…

Дитя лесов, болот, полян,

когда страна дышала трудно,

он был связным у партизан,

и глянул на него Иуда.

На все село связной кричал,

от боли клялся и божился

и ничего не рассказал,

но детский разум помутился.

— Не знаю, — шепчет он с тех пор.

— Не знаю, — роща повторяет.

И самый лютый рыбнадзор

его сетей не проверяет…

Мой волк

Насторожило карканье ворон.

Задела нерв сосновая иголка.

И в тот же миг я понял — это он,

хотя впервые в жизни встретил волка.

Он пил из лужи, и рябая дрожь

шла по воде, заляпанной листвою.

На всякий случай я нащупал нож.

Волк посмотрел в мои глаза с тоскою

и побежал. Его худая тень

без суеты — легко и обреченно —

пересекла пустую лесостепь,

и тишина вздохнула облегченно.

Но что-то было у него в зрачках,

какой-то смысл безмолвного прощанья,

какой-то светлый неподвижный страх

и просто право на существованье.

Случись охотник на моем пути,

без колебаний укажу рукою

куда-нибудь в орешник за рекою,

чтоб волк успел оврагами уйти.

Рябина

В пустой долине бродят миражи.

Блестит река, двоится белый бакен.

Лес изнемог от пыли и жары.

И вдруг в листве — рябина, словно факел…

Не представляю леса без рябины,

как Могилевской юности своей

не представляю без воскресных дней!

Я формовал тяжелые станины.

Графитной пылью семь часов дышал

и черную выплевывал мокроту

на белизну снегов… Зато встречал,

как день рожденья, каждую субботу.

Любил проснуться утром в воскресенье

и глазом цифру красную поймать!

А настоящий личный день рожденья

не отмечал. Зачем их отмечать?

На кухне мать нарядная хлопочет.

Шумят друзья. А во главе стола,—