Дойна о Мариоре - [94]

Каса Семена Ярели низкая, маленькая. Потолок из прутьев, обмазанных глиной.

В комнате широкая лежанка с топкой, она служит и скамейкой, и постелью, и столом. В углу ее лежит сложенное одеяло; впрочем, это скорее большое рядно с множеством заплат. На стене висит такой же заплатанный овчинный кожух; в углу, возле печки, прямо на полу стоят казанок для мамалыги и кастрюля — единственные вещи в комнате. На полу и на лежанке нет даже камышовых матов — приреутские плавни тоже поделены между крестьянами, а у кого нет земли, должен камыш покупать.

Однако на всем в касе чувствовалась заботливая девичья рука: потолок и стены чисто выбелены, а на единственном маленьком окне в жестяной банке пышно и гордо растет сильный, ухоженный розовый куст. Он расцвел, и богатые, нежные бутоны его скрашивали бедность комнаты.

Поджав ноги, на краю лежанки сидела Вера. Она с отцом по-прежнему батрачила у Тудора Кучука. Последние дни девушка работала на его винограднике: подрезала лозы. Сегодня подрезка лоз была кончена, и они вернулись до захода солнца. От тяжелых щипцов устали руки, на пальцах натерты мозоли. Но отдыхать было некогда, и Вера стала прясть коноплю для жены Тудора Кучука.

В касе было довольно тихо: мать Веры ушла к Гаргосу — она прислуживала в корчме, — а младшие братья и сестры убежали на улицу. Отец сидел на лежанке, зажав коленями толстую палку, и, ловко орудуя ножом, вырезал из нее ложку. В касе лишь поскрипывало дерево.

Напротив Веры стояла Санда.

В сороковом году получилось как-то так, что хохотушка Санда незаметно отошла от подруг. Она охотно бывала в клубе, шепталась с Виктором, танцевала до упаду. Смешливая, немного озорная, Санда одевалась заметно лучше других; и это было неудивительно: семья Балан считалась крепкой на селе, а Санда была единственной дочерью, хотя тоже росла неграмотной. Она любила посплетничать, поговорить о платьях, которые носят в городе, пошептаться о Викторе, с которым она то ссорилась, то дружила снова. Когда в селе заговорили о комсомоле, Санда решительно отошла в сторону. Девушки пытались говорить с ней об этом, но ничего не получалось. В начале войны у Санды умер отец. И когда Челпан предложил ей поступить в жандармский пост уборщицей, она, не раздумывая, согласилась: несколько сот лей были теперь семье Балан очень кстати. С тех пор прежние подруги холодно отвечали на ее приветствие, но Санда не обижалась. Ее по-прежнему часто видели с Виктором, сдружилась она и с дочкой Тудора Кучука.

Когда Виктор выдал Мариору, Санда не увидела в его поступке особой вины — ведь парня так били! Как же тут терпеть? Но Мариора была когда-то ее подругой. Надо же выручить ее, если возможно. И девушка прибежала сказать Домнике о случившемся. Только потом Санда сообразила, что Мариору она, быть может, спасет от смерти, но сама рискует многим. Санда удивилась себе. Позже, когда похоронили расстрелянных в лесу и стало известно, что среди них погиб Дионица, Санда резко упрекнула Виктора: должен был соврать что-нибудь, нельзя же подводить людей под гибель. С тех пор она снова стала заходить к Домнике и к Вере; и хотя те не решались быть откровенными с нею, девушка почувствовала себя ближе к ним, чем к прежним друзьям.

Сейчас Санда, одетая в старенькое платье фабричной материи, стояла, прислонившись к стенке, и смотрела, как маленькая ловкая рука Веры проворно крутит веретено и на нем растет клубок отлично сработанных, светло-серых конопляных ниток. Жужжало веретено, скрипело дерево под ножом Семена, где-то за печкой звенел сверчок; на стене лежали ровные квадратики лучей заходящего солнца.

В сенях послышались шаги, человек обо что-то споткнулся, выругался и без стука открыл дверь. Это был Тудор Беспалый. За последние годы он очень осунулся: резко выделялись на лице скулы, в черных волосах появилась проседь, а давно не бритая щетина старила его еще больше.

— Садись, — сказал ему Семен, подвигаясь и почти не поднимая глаз от работы.

— Сел, спасибо, — усаживаясь, сумрачно отозвался Тудор. — Ложку делаешь? Что хлебать собираешься?

— Воду, — с досадой сказал Семен.

— Воду? Так. Впрочем, у тебя, может, и к воде что-нибудь будет. Тебе лучше: у тебя совсем земли нет.

Семен спустил ноги с лежанки. Обеспокоенно взглянул на Тудора.

— Что ты сегодня такой? О чем говоришь?

— Не знаешь, о чем? Виноградника у меня уже нет, а прошлогодний налог за него еще висит на шее… Верней, не самый налог, а долг за него. У меня же из сорока аров[44] двадцать пять под виноградом, и все гибрид, все пропало — выкорчевали. В прошлом году, чтоб налог уплатить, взял две тысячи в кредитной кооперации. Сегодня приносят повестку: восемь тысяч платить, иначе — личитация.

— Как восемь тысяч? — в один голос спросили Семен и девушки.

— Так. Вступительный пай в кооперацию двести сорок лей. В месяц процентов — тоже двести сорок. Вовремя возвратить не смог — проценты на проценты. Ну, и вот…

Тудор, видимо, хотел крепко выругаться по чьему-то адресу, с сердцем сказал: «Эх, они…», но, искоса взглянув на Санду, сдержался, подошел к окну и, вглядываясь в сереющую в вечернем сумраке весеннюю зелень, добавил: