Дойна о Мариоре - [92]

Дионица подошел уже к самой яме. Немцев он видеть не мог. Вероятно, он заметил в яме людей, кричал и махал им рукой.

Мариора рванулась — крикнуть Дионице. Андрей с новой силой сжал ее руку: если это и не Дионица привел гитлеровцев, ему теперь не убежать, а выдавать себя нельзя.

Через несколько минут трое товарищей Андрея — вернее двое, третьего они держали на руках — уже стояли рядом с Дионицей на дне оврага, окруженные спешившимися немецкими солдатами. Среди них Мариора увидела и местного жандарма.

Ефрейтор, высокий, очкастый — на закате очки мерцали желтоватым светом, — что-то прокричал, отрывисто, точно пролаял.

Юра показал в сторону села. Мариора поняла — спрашивали о ней. Ефрейтор снова крикнул. Гитлеровцы и жандармы вскочили на коней и погнали пленных к селу. Дионица высоко поднял голову, шел твердым шагом, кричал и взмахивал правой рукой — похоже, грозил. Один из немцев подъехал к нему вплотную и ударил его прикладом; и Мариора не поверила глазам: Дионица схватился за приклад и с силой дернул его к себе. Тут случилось неожиданное: прежде чем немец успел вырвать у него приклад, Юра рывком нагнулся к сапогу, выпрямился, обернулся, высоко взмахнул рукой. Немцы шарахнулись в сторону. Мариора больно сжала горло. Почувствовала, как рванулся рядом Андрей. Задохнувшись, ждала: сейчас взрыв. Убьет гитлеровцев, но вдруг заденет своих, Дионицу?

Произошло другое: прежде чем Юра успел бросить гранату, другой немец сбоку ударил очередью из автомата. Рука Юры бессильно опустилась. Гитлеровцы отскочили. Граната взорвалась среди тесно вставшей четверки.

— Ааа-а! — вскрикнула Мариора.

Андрей зажал ей рот.

— Тише, девочка. Тише, Мариора, — шептал он.

Но гитлеровцы не услышали ее крика. Тот солдат, который ударил Дионицу, не успел отскочить и, раненный, упал с седла. Гитлеровцы снова спешились и подошли к убитым, долго и внимательно осматривали их. Должно быть, кто-то еще был жив — хлопнуло два выстрела, и гитлеровцы, обыскав убитых, уехали, увозя с собой раненого солдата.

Лишь когда в лесу стало совсем тихо, Андрей перестал удерживать Мариору.

Она бросилась к оврагу по вязкому мокрому снегу. Натыкалась на стволы черной ольхи, — ветки царапали ей лицо, поднялась было на склон, оступилась, упала, сейчас же вскочила и побежала дальше. Вдруг охнула, остановилась, мокрыми ладонями сжала горячие щеки и закрыла глаза, точно это могло изменить действительность. Потом отняла руки, уронила их вдоль тела…

Закатное солнце освещало овраг. Юра, точно прощаясь с землей, горько уткнул курчавую голову в куст лесной малины. А Дионица лежал навзничь, растрепав свои густые черные волосы среди нежных ростков подснежника. Синие глаза его неподвижно смотрели в небо.

В этом году весна наступала быстро.

Усталые Мариора и Андрей сидели в грабовом лесу. Всего две недели назад здесь местами лежал снег, а сейчас тонкие частые ветки деревьев уже были усеяны крошечными ярко-зелеными листьями. Ветки сходились над головой узорчатой крышей. Внизу землю устилал прелый прошлогодний лист; узлами из нее выступали корни деревьев.

Было уже очень тепло, но здесь, в лесу, еще сильно пахло сыростью. На руку Мариоры села стрекоза, дрогнула серебряными, с синеватым отливом крылышками. Мариора согнала ее и, закинув голову, засмотрелась на яркое голубое небо, видневшееся между веток.

Мариоре и Андрею казалось, что они излазали весь лес. Сначала было особенно трудно. Мучали сырость и холод. И, конечно, — голод. Когда поблизости не было людей, выходили из лесу на поле. Здесь порой по еще приметной, торчащей из-под снега ботве удавалось найти забытую свеклу. Тогда до боли в зубах грызли ледяной корень. Приторно-сладкий, он вызывал тошноту. Когда снег сошел, стало легче: Мариора находила съедобные корни трав, много было и прошлогодних желудей. Раза два приезжавшие за дровами селяне дали мамалыги — только и всего.

Но партизан не было. По сохранившейся у Андрея в планшете карте с пометками, сделанными им перед вылетом, определили местонахождение отряда. Немало дней прошло, прежде чем они, наконец, нашли следы партизанской стоянки в непроходимом молодом дубняке много севернее Малоуц. Тут была даже посадочная площадка для самолета — тщательно вырубленная и расчищенная полянка. Но людей не оказалось. Размытые следы костров и пожелтевшие клочья брошенной бумаги говорили, что партизаны ушли отсюда давно.

— Ясно. Не год же нас будут здесь ждать, — с досадой сказал Андрей. И прибавил, взглянув на опустившую голову Мариору: — Все равно найдем. Не может быть, чтобы не нашли.

Шли медленно, днем почти не выходили из лесу: окрестные села были забиты немецко-румынскими войсками, по проселочным дорогам все время двигались госпитальные повозки, продовольственные обозы. На полях и в лощинах фашистские солдаты рыли укрепления. По торопливости врага чувствовалось, что фронт приближается.

И вот опять в нескольких километрах Малоуцы! Правда, чтобы пройти к Реуту, нужно было пересечь Кишиневское шоссе. На шоссе не прекращалось движение, и Андрей сказал, что нужно дождаться ночи. А Мариоре не терпелось скорей увидеть голубые воды родного Реута.