Дойна о Мариоре - [95]

— Да. Пляши, друг, пока сдохнешь. По личитации у меня продавать много есть чего, особенно блох, — кошки наплодили… Да… А весна в этом году, весна-то… Гляди, сады зацветают. Богатый в этом году цвет…

Семен молча смотрел перед собой. Лохматые брови его сдвинулись, веки сузились.

Тудор отошел от окна, громко вздохнул.

— Видел вчера Бырлана? — спросил он, обращаясь к Семену.

— Видел, — угрюмо ответил тот и нагнулся над палкой.

— Бырлана? — Вера оставила веретено. — Татэ, ты опять у него был? Ты же вчера говорил, что к Гаргосу пойдешь, забор ему поправлять?

— Мало ли что говорил! — ответил Семен, не поднимая глаз.

— И как? — продолжал Тудор.

— Пашет все на Катинке… Совсем замучил корову.

— Думал, упросишь? — презрительно сказала Вера. — И сколько и я и мамэ тебе говорили? Не слушаешь, — Вера отвернулась. Нервно теребя волокна пряжи, пожаловалась Санде: — Ходит, время только тратит. И не боится ничего: в Инештах ведь тиф, примарь туда запретил приходить. Все просит Бырлана, чтобы он не работал на Катинке, а то у нее молоко пропадет. Ты смотри, не скажи кому, что отец был в Инештах.

— Конечно, не скажу, — с готовностью обещала Санда. И удивленно спросила: — Баде Семен, а чего же вы хлопочете? Ведь корова теперь не ваша!

— Мне ее дали, а не Бырлану, — упрямо произнес Семен, снова принимаясь за ложку.

— Ведь это советские дали, а теперь…

— Теперь, теперь… — с досадой перебил Семен. Он хотел еще что-то сказать, но, взглянув на Санду, только поморщился и вдруг тяжело закашлялся.

В это время распахнулась дверь. На пороге встал жандарм. Низколобый, маленький, он появился на селе недавно.

Вместо приветствия жандарм завернул крепкое ругательство и, мешая румынские слова с немецкими, набросился на Санду:

— Стоит тут, как боярыня… Ходи за ней. Вот бабы, без болтовни не могут. Иди к шефу, бегом, он тебе даст сейчас перцу. Ведь сказано, чтобы искать себя не заставляла. Чертова девка…

Челпан, против ожидания, не стал ругать Санду.

Досадливо покусывая губы, он мелкими шажками нервно ходил из угла в угол по большой комнате жандармского поста.

За окном уже спустилась ночь. Комната, которую Челпан называл своим кабинетом, была вся увешана коврами; со стены смотрели большие портреты Гитлера и Антонеску. На столе, застланном черным сукном, стоял тяжелый письменный прибор, лежали толстые коричневые, как и форма Челпана, папки для бумаг. Тут же, на разостланной газете, две резиновые дубинки и перчатка с железными шипами.

— Чего стала? — отрывисто буркнул Челпан. — Чтоб в одну минуту все убрать и пол вымыть.

Тут только Санда увидела, что дощатый пол и дорожка, что шла от двери к столу, были покрыты крупными пятнами крови — заслежены; на дорожке валялась вторая перчатка — тоже вся в крови.

Санда прикрыла глаза рукой и, с трудом преодолевая подступившую тошноту, кинулась за водой.

На обратном пути она заглянула в комнату поста, где обычно помещались жандармы. Там сидел дежурный, один из «сапогов», светлоусый Никита.

Апатичный Никита был немного неравнодушен к хорошенькой Санде и охотно, но по секрету рассказал ей, что произошло сегодня в полдень: на проселочной полевой дороге, там, где она проходит по-над оврагом, кто-то подорвал гранатой легковую машину с двумя гитлеровскими офицерами из роты, расквартированной в Малоуцах на двухдневный отдых. Они возвращались из города. Шофер и оба офицера убиты, причем один из них очередью из автомата. Ехавший следом на волах малоуцкий крестьянин сообщил, что видел, как от обломков машины отошли и скрылись в овраге двое — мужчина и женщина. Возница божился, что разглядел юбку.

Челпан велел схватить крестьянина. Его били, пока он не потерял сознания, но о людях из оврага сказать больше ничего не смог. Челпан бесился: до сих пор малоуцкие окрестности были одними из самых спокойных в уезде. А теперь, за последний месяц, уже третий случай: то девчонка убила боярина и ему из-за этого не дали давно обещанную за ревностную службу награду, то несколько дней назад, в леске близ села Ватич, подстрелили жандарма, взяли у него автомат, а на грудь прикололи листок со словом: «Котовцы». И сегодня на развороченной крыше машины оказалась надпись, сделанная мелом: «Котовцы».

Санда жадно слушала Никиту, потом, спохватившись, побежала с ведром в «кабинет» и торопливо принялась мыть пол. Челпан прежним шагом, не обращая на нее внимания, ходил по комнате.

— А, ч-черт… — он остановился у стола, взял какие-то бумаги, стал просматривать. — Что за дьявольщина. Котовский? Сволочи… Неужели тот самый?..

Рывком Челпан схватил трубку телефона.

— Примарию! — закричал он в нее. — Примаря. Нет? Романеску дайте. — Вероятно, к телефону подошли не скоро. Челпан успел несколько раз выругаться. — Что? А, да, да, добрый день. Скажите, о Котовском у вас есть сведения? Точно умер? Давно? А у нас его быть не может? Да подите вы к черту, это не чепуха. Зачем? Не ваше дело.

Челпан с силой бросил трубку, сел в кресло, упер голову в ладонь.

— Мерзавцы… развратили народ. Все коммунисты и комсомольцы. Всюду бездельники. Чем любопытствовать, уничтожали бы лучше эти корни. Но я узнаю!