Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - [25]

«— Мы вас любим, мы вас любим, — подхватили и все. У многих сверкали на глазах слезинки.

— Ура Карамазову! — восторженно провозгласил Коля.

— И вечная память мертвому мальчику! — с чувством прибавил опять Алеша.

— Вечная память! — подхватили снова мальчики.

— Карамазов! — крикнул Коля, — неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых, и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?

— Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу всё, что было»[84].

В оригинале текст Жирара завершается многоточием, которое может рассматриваться как знак необходимости новых духовных исканий и вместе с тем указывать на обрыв цитаты из романа Достоевского, где после слов «всё, что было» идет авторская ремарка «полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша»[85]. Но что мог означать «полусмех» Алеши? Очевидно, что вопрос даже не вставал перед Жираром, коль скоро он оборвал фразу Достоевского; для последнего, однако, Алеша оставался в высшей степени неясным, проблематичным персонажем, особенно если принять во внимание возможные повороты его умственного становления, что рисовались в замыслах писателя, сохранившихся в воспоминаниях современников. Но как бы ни относиться к этим сомнительным свидетельствам, трудно отрицать, что герой грядущего — ненаписанного — романа действительно мог стать революционером, цареубийцей, приговоренным к смерти через повешение, как это произошло с одним из реальных прототипов младшего Карамазова Д. В. Каракозовым — перекличка фамилий содержит, возможно, ключ к этому образу[86].

Однако главная проблема книги «Романтическая ложь и романическая истина» даже не в этой выспренней концовке; сомнительным с точки зрения истории идей, равно как теории романа, представляется слишком оптимистический постулат о том, что романист всенепременно выходит победителем в этой схватке, в которой «…дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей». На метафизический оптимизм Жирара в свое время обратил пристальное внимание Л. Гольдман, который, напомним, отнюдь не отрицал существенного значения теории романа, представленной в книге «Романтическая ложь и романическая истина». В магистральной работе «В защиту социологии романа» (1964) выдающийся теоретик литературы, совершенно чуждый трансцедентальной предвзятости Жирара, верно замечал:

По мысли Жирара, романист покидает, когда пишет роман, деградировавший мир, обретая подлинность, вертикальную трансцендентность. Вот почему он полагает, что большинство великих романов завешается обращением героя к этой вертикальной трансцендентности и что абстрактный характер некоторых концовок («Дон-Кихот», «Красное и черное», можно также назвать «Принцессу Клевскую») являются либо иллюзией читателя, либо результатом пережитков прошлого в сознании писателя[87].

Однако, противопоставляя идею Жирара концепции Г. Лукача, Гольдман верно указывал на то, что истинный смысл романа не в абстрактной идее, присутствующей в сознании писателя, а в конкретных формах литературного текста, который в определенном смысле закрыт для прямых идеологических интервенций писателя:

Финальное обращение Дон-Кихота или Жюльена Сореля означает не доступ к вертикальной трансцендентности, но просто осознание тщеты, деградировавшего характера не только предыдущих исканий, но и всякой надежды, всякого искания. […]

Таким образом роман в том смысле, в каком его воспринимают Лукач и Жирар, предстает как литературный жанр, в котором подлинные ценности, о которых идет речь, не могут присутствовать в форме сознательных персонажей или конкретных реальностей. Эти ценности существуют не иначе, как в абстрактной и понятийной форме в сознании писателя, где приобретают этический характер. Абстрактным идеям нет места в литературном произведении, где они представляют инородный элемент[88].

Как бы то ни было, важно подчеркнуть в завершение этой главы, что благодаря работам Жирара — особенно программной книге «Романтическая ложь и романическая истина» и монографии «Достоевский: от двойника к единству» — творчество Достоевского оказалось на авансцене литературных и философский баталий, предвосхитивших мятежный 1968 год. В силу того, что концепция миметического желания, своеобразно преломившаяся в теории романа, отличалась изрядным полемическим зарядом, тексты русского писателя, особенно «Записки из подполья», вошли в живой литературный корпус, на основе которого формировалась авангардная теория литературы, ставшая важнейшим источником и составной частью того, что двадцать лет спустя французские философы-консерваторы назовут «мышлением 1968 года»[89]. Как это ни парадоксально, но Жирар использовал свое литературно-теоретическое представление Достоевского в необычайно яркой полемике с «Анти-Эдипом» Ж. Делеза и Ф. Гваттари, одним из главных философских манифестов французской интеллектуальной революции 1960–1970‐х годов, которому он противопоставил свою идею желания, восходящую среди прочего к творчеству русского писателя:

Двойники Достоевского живут в мире, который уже напоминает наш собственный мир: населенный бюрократами и интеллектуалами, напряженно и бесконтрольно конкурентный, почти полностью лишенный решающих элементов, объективных знаков победы или поражения, например физического насилия или правил спортивного соревнования