Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - [24]
Очевидно, что, анализируя «романную технику» Достоевского — разоблачителя иллюзий буржуазного сознания, Жирар отдает дань модному в то время марксизму, но для нас важнее то, что он резко противопоставляет творчество русского писателя «французскому экзистенциализму», защищая тем самым его от тех трактовок, которые получали отдельные положения его мысли в работах Камю, Мерло-Понти, Сартра. Тем не менее не стоит переоценивать значения этого противопоставления. Как довольно беглое знакомство с работами современников — французских философов, так и неглубокое знание трудов и дней русского писателя, объясняющее некоторые несообразности умозаключений автора книги «Романтическая ложь и романическая истина», а главное — азартная ставка на доктрину «миметического треугольника», местами оборачивающаяся тем же «ослеплением», которое он вменял «экзистенциалистам», обусловили своего рода «трансцедентальную предвзятость», отличающую как первую книгу Жирара, так и последующие работы мыслителя, включая небольшую монографию «Достоевский: От двойника к единству» (1963).
Действительно, согласно мысли Жирара, истинный романист словно застрахован от поклонения тем идолам, которыми живут его персонажи. Он все время на пути к некоему откровению, что становится глубже от произведения к произведению. В такой семантической перспективе писатель неотличим от ученого, но и от одержимого, в сознании которого вертятся несколько неотвязных тем, преломляющихся по-разному от произведения к произведению. Противопоставляя литературный опыт автора «Записок из подполья» творчеству В. Гюго, обсессивный характер которого усугубляется с течением времени, Жирар утверждает:
Случай Достоевского мне кажется совершенно иным. С первых произведений вырисовывается властная обсессия. Везде проявляется одна и та же схема, одно и то же треугольное отношение между желанной женщиной и двумя соперниками. Об этих двоих нельзя просто сказать, что они оспаривают женщину. Главный герой ведет себя непонятным и сложным образом. Он суетится вокруг любимой женщины, но лишь для того, чтобы содействовать успеху конкурента, чтобы облегчить его соединение с возлюбленной. Такая развязка, конечно, приводит его в отчаяние, но не полностью: он мечтает обустроить для себя местечко, в виде третьего, в будущей жизни пары. Перед лицом соперника знаки враждебности чередуются с жестами раболепства, знаками завороженного влечения.
Ранний Достоевский интерпретирует этот вид поведения в рамках романтического идеализма; он всегда видит в нем только «величие души», «благородное великодушие». Однако у сколь-либо внимательного читателя это вызывает подозрения, которые вполне подтверждаются отношениями любовного треугольника, существовавшими между самим Достоевским, его будущей женой и соперником Вергуновым, каким он предстает в сибирской переписке. Нет оснований пренебрегать этой перепиской под предлогом, что ее нельзя привлечь к рассмотрению литературных произведений. Мы с трудом сможем отличить некоторые письма от литературных произведений. Беспокоиться о возможном смешении «реальности» и «вымысла» — значит самим попасть во власть вымысла и не видеть того, что здесь все связано с вымыслом. Под видом долга и нравственности здесь повсюду проявляется одна и та же завороженность.
Даже в случаях столь же очевидных, как этот, некоторые поборники эстетической суверенности в свое время отказывались и по сей день отказываются признать себя побежденными. Они боятся, что им придется уступить экстралитературоведческим дисциплинам, в частности психоанализу, право рассматривать литературную деятельность в целом. Таким образом, они героически закрывают глаза на очевидное и до конца сохраняют постулат «автономного» творчества; они объявляют неприкосновенными даже тексты, которые самым очевидным образом содержат в себе много неясностей и управляются механизмами, ускользающими от их понимания […].
Отношения треугольника и навязчивая идея соперника никогда не исчезнут из произведений Достоевского, но начиная с «Записок из подполья» писатель резко отказывается от их идеалистического толкования. Он сам подчеркивает маниакальный характер соперничества. «Величие души», «великодушие» здесь присутствуют по-прежнему, но их интерпретация приобретает сатирический характер[83].
Жирар уверен, можно даже сказать уверовал, что Достоевский-писатель превосходит всех без исключения своих персонажей, что ему одному ведома истина и она заключается в «победе над желанием и прометеевской гордыней». Заключительным аккордом, стократ усиливающим эту страсть к всечеловеческой гармонии, которой она дышит, звучит концовка «Братьев Карамазовых», приведенная Жираром на последней странице книги «Романтическая ложь и романическая истина»:
В заключительной части этого последнего романа мальчик Илюшечка умирает ради всех персонажей романов Достоевского, и возникающее из этой смерти сопричастие и есть возвышенная ясность в масштабах группы. Структура преступления и искупительного наказания оборачивается трансцендентностью одинокого сознания. Никогда еще романист не порывал с романтическим и прометеевским индивидуализмом столь радикально. Концовка «Братьев Карамазовых» знаменует собой последнее и ярчайшее проявление гения Достоевского. Последние различия между романическим и религиозным опытом упраздняются. Но структура опыта не меняется. В словах памяти и смерти, любви и воскресения, которыми глаголют уста детей, мы без труда узнаем темы и символы, к которым взывает творческое горение романиста-агностика «Обретенного времени»:
