Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - [23]

Снобизм начинается с равенства. Разумеется, это не значит, что общество, в котором жил Пруст, было бесклассовым. Однако реальные и конкретные различия этих классов не имеют ничего общего с абстрактными отличиями снобизма. В глазах социологов Вердюрены принадлежат к тому же социальному классу, что и Германты.

Сноб преклоняется перед титулом, который утратил всякое реальное значение, перед «положением в свете», которое если кем-то и ценится, то дюжиной-другой престарелых светских львиц. Чем произвольнее подражание, тем больше оно внушает презрения. Именно близость к медиатору превращает подражание в нечто произвольное, и это приближение приводит нас прямиком к персонажам Достоевского. Между подпольным человеком и его бывшими однокашниками, такими же бюрократами, как он сам, в этом «отвлеченном и умышленном» Петербурге нет никакого различия: совершенное равенство, вот почему подражание персонажа Достоевского более абсурдно, чем у Пруста[80].

Очевидно, что Жирара не волнует так называемая психология персонажей, он не претендует на то, чтобы понять мотивы действия героев лучше, нежели их понимает романист, на что делает ставку психоанализ. Он полагает, что писатель отлично знает, что делает, более того, чем больше он пишет, тем лучше понимает самого себя. В этом смысле роман есть не что иное, как самопознание писателя. Жирар не читал Л. Шестова, но отчетливо понимает, что Достоевский до каторги становится объектом познания и изображения в позднем творчестве романиста. Строго говоря, Жирар, словно сочувствуя выбранным им писателям, глубоко убежден, что если романист и присутствует в том или ином персонаже, то лишь в виде преодоленного литературного типа.

Романная техника Пруста сродни поэтике Достоевского: обе открывают законы социального существования, которые некогда управляли их собственными жизнями, но от власти которых они нашли в себе силы освободиться — через познание.

Очевидно, что из двух романистов Достоевский гораздо сильнее рискует остаться непонятым. Одержимый такого рода страхом, писатель утрирует разоблачительные жесты, подчеркивает контрасты, преумножает противоречия. Эти предосторожности, впрочем, оборачиваются против него — по крайней мере, в умах западных читателей, которые тут же заговаривают о «русском темпераменте» и «восточной мистичности». […] Персонажи Достоевского казались первым западным читателям совершенно безумными. Сегодня, в силу еще более глубокого непонимания, мы любуемся этими «странными поворотами» и славим в Достоевском создателя персонажей более свободных, нежели у других романистов. Противопоставляем Достоевского «романистам-психологам», которые заточают своих персонажей в лабиринты законов. Такое противопоставление ошибочно, ибо законы у Достоевского отнюдь не исчезли; именно они втайне управляют хаосом; именно развитие онтологической болезни разрушило последнюю видимость устойчивости и преемственности[81].

Онтологическая болезнь, историей которой являются романы Достоевского, соотносится в мысли Жирара с умалением человечности как таковой, особенно в буржуазном мире. Романист в этом мире есть не столько больной, хотя он подвержен болезням социума отнюдь не в меньшей мере, нежели другие люди, сколько врач-диагност, разоблачающий сменяющие друг друга социальные иллюзии. Но он не делает последнего заключения, не выносит смертного приговора, для него много важнее обратить концовку романа «экзистенциальным моментом», той или иной формой откровения, оставляющей надежду на продолжение жизни и формирование новых иллюзий. Истинное значение Достоевского-романиста отнюдь не в том, что его персонажи движимы волей к абсолютной свободе, которую ищут современные «неоромантики», как называет Жирар «экзистенциалистов» и «новых романистов»: оно в том, что он заведомо разоблачает иллюзорность самого экзистенциалистского проекта.

Мы не отличаем романную ситуацию от персонального вклада романиста. Экзистенциальный момент, какое место он ни занимал бы в произведении, никогда не является пределом, повторимся, некоего аутентично романного откровения. Отнюдь не обращая его абсолютом, романист видит в нем лишь новую и особенно опасную иллюзию. Он разоблачает в хаотичном существовании подпольного персонажа ложь еще более чудовищную и гораздо более разрушительную, нежели буржуазное лицемерие. Неоромантик гордится своим бунтом против этого лицемерия, но он основывает на тайне своего «бессознательного» или на своей несказанной «свободе» надежды, сравнимые с теми, которые буржуа времен оных основывал на «верности принципам». Западный индивид не отказался от завоевания автономии и сиятельного господства; не отказался от своей гордыни. Отнюдь не разделяя его веры, гениальный романист изо всех сил старается показать нам ее тщету. Современный неоромантик полагает себя «свободным», поскольку он отчетливо воспринимает крах буржуазной комедии. Но он не предощущает того краха, который ожидает его самого и который будет более внезапным и более гибельным, чем крах буржуа. Как всегда, ослепление нарастает с «ясностью» сознания. Жертвы метафизического желания захвачены во все более стремительный водоворот, круги которого сжимаются все плотнее. Именно такого водоворота ищет Достоевский во всех своих произведениях и особенно в «Бесах»