Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - [125]

Так, по мысли автора, Достоевский начинает доказывать «преобладание бессознательного в отношении всякой рационализации, существование психического конфликта, неукротимого характера желания»[604]. Рассматривая этот психический конфликт в терминах конфронтации сознания и бессознательного, автор восхищается концепцией Достоевского, в которой безумие является последним прибежищем субъекта, стремящегося к сохранению своей человечности.

Кроме того, О’Дуайр де Маседо замечает, что подпольный говорит так, как если бы он был анализантом. И с этой точки зрения он убедительно показывает, что психоаналитическая терапия не сводится к свободным ассоциациям, поскольку этот метод предполагает реальное присутствие другого субъекта — терапевта, чья задача заключается в том, чтобы использование этого метода не привело к бесплодной интроспекции. Рассматривая далее эпизод с Лизой, автор еще раз подтверждает поразительную клиническую точность описаний Достоевского: подпольный человек являет саморепрезентацию человека, неспособного любить, и в этом отношении представляет собой предельную фигуру того, что Фрейд называет влечением к смерти.

Подводя итог этому аналитическому обзору рецепции «Записок из подполья» в современной французской мысли, мы предлагаем еще раз сосредоточиться на двух ключевых проблемах, двух сложившихся стереотипах восприятия, а именно:

1. Подпольный человек — антигерой.

2. Безумие (психоз в современной медицинской терминологии) — болезнь.

Более пристальный анализ подпольного человека с позиции критического внимания к бессознательному позволяет по-иному осмыслить вклад Достоевского в мировую культуру и в теорию психоанализа, в ее приложении к литературе. Постоянное обращение к Достоевскому представителей разных гуманитарных дисциплин является убедительным свидетельством взаимодействия вещей, идей, персонажей: философия становится множественной посредством создания концептов мира и человека. Подпольный человек в этом отношении не столько антигерой, не столько больной, сколько концептуальный персонаж, заключающий в себе — не в глубине «души», не внутри дорогого эго, которое нещадно эксплуатируется кабинетным психоанализом — некую виртуальную человечность, которая вся лежит на поверхности и потому ставит под вопрос сами способы ставить вопросы, разработанные в рамках отдельных научных дисциплин, в том числе в психоанализе. Словом, явление подпольного парадоксалиста предвещает, что на смену философии кафедральной, тематической, университетской выходит философия из подполья, она всегда готова выйти на улицы, площади, рынки и обернуться философией номадической, космогонической, воистину политической.

Вместо заключения

Сама форма изложения результатов более чем трехлетних исследований, принятая в нашей монографии — этюды, эскизы, вариации, — указывает на незавершенность, открытость проекта, который заключает в себе осознанную необходимость продолжения аналитической работы, связанной с освоением такого удела французской интеллектуальной культуры, как восприятие творчества Ф. М. Достоевского, одного из самых репрезентативных представителей того, что мы сочли возможным назвать «русским гением». Напомним в этой связи, что, говоря о «русском гении», мы имеем в виду не столько более или менее верное воспроизведение в рамках инонациональной интеллектуальной традиции буквы некоего канонического текста некоего автора классической русской литературы, как эта буква, благодаря изысканиям текстологической, историко-литературной, поэтологической или философской направленности, фигурирует на почве национальной научной культуры, сколько более свободное смыслопорождение, основанное главным образом на научной или творческой работе с переводами классических текстов и практикуемое в различных дисциплинарных сферах и формах — начиная с опытов университетской славистики или компаративистики и завершая кинематографическими, театральными и другими иномедиальными переработками некоего классического текста русской словесности.

«Русский гений» в этом смысле есть не что иное, как интеллектуально-семантическая аура, создаваемая в рамках той или иной национальной культуры посредством творческой работы с неким литературным памятником или национальным автором. Повторяя мысль В. Фейбуа, высказанную в ходе анализа одного из сюжетов книги М. Эспаня «Янтарь и ископаемое. Немецко-русские трансферы в гуманитарных науках (XIX–XX века)», можно сказать, что, говоря о «русском гении», мы не создаем очередную сверхнеобходимую интеллектуальную сущность, а называем своего рода пароль, указывающий на то, что мы перемещаемся в своей работе «в сети культурных трансферов, где изучаемый объект наделяется ценностями и примерами использования в зависимости от той интеллектуальной почвы, на которой происходит культурная ассимиляция»[605].

Разумеется, одним из самых спорных вопросов является вопрос о самой французской почве. Почему интеллектуальная Франция оказалась столь восприимчивой к взвихренному творчеству Достоевского, что, даже если ограничиться лишь литературой XX века, редкий автор из писателей так называемого первого ряда не оставил более или менее развернутого отклика на литературный опыт русского писателя? А. Сюарес и А. Жид, М. Пруст и А. Мальро, П. Дриё ла Рошель и Л.‐Ф. Селин, М. Бланшо и П. Клоссовски, М. Лейрис и Ж. Батай, Ж.‐П. Сартр и А. Камю, Н. Саррот и Ж. Грак, П. Моран и Э. Сиоран, К. Симон и М. Бютор — вот плеяда французских писателей, признававших значение и ценность творчества Достоевского для собственных творческих исканий или литературного опыта как такового. К этой славной галерее наша монография добавляет еще ряд авторов, интеллектуальные маршруты которых пролегали по смежному с литературой полю литературоведения, психоанализа или философии и которые также отличились в защите и прославлении русского писателя, посвятив его творчеству либо монографические исследования, либо более или менее развернутые размышления, связанные с собственными интеллектуальными проектами: П. Евдокимов и Д. Арбан, П. Паскаль и Ж. Катто, Р. Жирар и М. Кадо, М. Никё и Ж.‐Л. Бакес, К. Аддат-Вотлинг и С. Овлетт, Ж. Делёз и М. Фуко, Ц. Тодоров и Ю. Кристева, А. Грин и С. Олливье, Ж.‐П. Фай и Л. Раид, П. Байар и А. Безансон. Не все из названных авторов были представлены в нашей работе так, как они того заслуживают; не все французские исследователи, углубленно и успешно изучавшие творчество русского писателя, вошли со своими трудами в ту временную интеллектуальную конструкцию, которую представляет собой наша книга. Вот почему главный итог, к которому мы пришли, завершив трехлетний этап нашей работы, может быть сведен к сакраментальной формуле: