Дороги в горах - [95]

Татьяна Власьевна улыбнулась слегка подкрашенными, очевидно, по привычке, губами, отрицательно качнула головой с короной еще толстых и тяжелых кос.

— Нет, Валерий Сергеевич, я ничего не ищу и ничего не придумываю. Я не могу без больницы. Вот поэтому не поехала с Петром Фомичом.

— В совхозе есть больница.

— Участковая. Для меня это… как вам сказать. Допустим, училась я в седьмом классе, а потом перевели в четвертый. Ведь неинтересно? Вчера была трудная операция. Спасли человека. Вот в этом смысл и радость моей жизни. И еще одна причина, почему я не поехала, в совхоз: я не верю, что Петр Фомич справится там.

Валерий Сергеевич возразил, сказал, что Петр Фомич старается. По ее лицу он понял, что Татьяна Власьевна отнеслась к его словам с сомнением. «Она привыкла не верить мужу, — думал теперь Валерий Сергеевич. — А надо, чтобы поверила. Тогда исчезнут все противоречия. Да, все происходит от неверия человеку… А Грачев в самом деле старается. Понял, что оказался на краю, также, как и Кузин тогда… Да, но стараться — одно, а уметь — совсем другое. Кузин иного склада».

— Я в лавку, — сказала мать, — сахару надо и лапши. И Леночку поищу. Запропастилась девчонка.

— Леночка никуда не денется. А вот в райком заверни. Скажи там, чтоб кто-нибудь зашел.

Карповна сердито взмахнула емкой хозяйственной сумкой.

— Ты, мои матушки, как маленький. Право слово… Гнешь свое, да и только.

— Пойми, мать, я не бревно! Вот попробуй ляг суток на двое, тогда уяснишь. Человек делом живет.

— Ладно, ладно, зайду, — поспешно согласилась мать, видя, что сын порозовел ют волнения. — Я скоро.

* * *

Оставшись один, Валерий Сергеевич сосредоточенно смотрел на свои руки, лежавшие поверх одеяла. Пошевелил пальцами. Чуть отекшие, они казались короткими и чужими. Вот эти десять неказистых на вид пальцев человека творят чудеса. Они создают сложнейшие электронные машины, извлекают из струн чудеснейшие мелодии, посылают в космос ракеты. Одно только не могут — сделать более прочным, долговечным самого творца всего этого. Как бы ни была сильна медицина, ей многого еще не хватает. Да, человек все движет, все открывает, а сам по-прежнему остается слабым и беззащитным, подверженным тысячам всяких болезней, и жизнь его по-прежнему до обидного коротка.

Подаренная нам природой жизнь — единственная у нас и неповторимая. И человек рожден для земных дел. Жить надо так, чтобы оставить свой след, оставить людям память по этим вот рукам.

Валерий Сергеевич иронически хмыкнул. Прямо скажем: не очень оригинальные мысли. Разве до этого он жил не с такой же целью? Правда, были времена, когда сделанное им по указанию других было ненужным, а порой вредным. Но теперь уже многое поправилось и все поправляется… Конечно, сделано еще до обидного мало. Вот тогда проявили настойчивость с «горной целиной», избежали напрасной затраты средств и энергии. Проблему кормов требуется иначе решать. Ох, сколько тут работы! Надо ермиловский сорт двигать. Скороспелые сорта, как ничто, помогут нам вырваться из прорыва…

Возня в коридоре, а затем громкий хлопок тугой дверью вспугнули мысли Валерия Сергеевича.

— Здорово были! — раздалось в прихожей. — Карповна, что молчишь? Аль нет никого?

По хриплому, простуженному голосу Валерий Сергеевич узнал Кузина.

— Григорий Степанович! Проходи сюда. Один я.

Для больного, лежащего в постели, каждый человек — радость.

Кузину же Валерий Сергеевич обрадовался вдвойне. Раз уж он приехал в райцентр, то побывал, конечно, в райкоме, райисполкоме, встречался с председателями, в общем, как говорят лекторы районного масштаба, в курсе последних событий. К тому же для Валерия Сергеевича Кузин — не только председатель, но и человек, в судьбе которого он принимал и принимает горячее участие. И Кузин, очевидно, понимает и ценит это. Вот пришел, счел своим долгом навестить.

Кузин открыл дверь в комнату и, осторожно и необыкновенно высоко подымая обмерзлые сапоги, подошел к кровати.

— Лежишь?

— Да вот приходится… Садись, Григорий Степанович. Как это ты заглянул?

— А почему я не должен? Плохо ты обо мне думаешь, Валерий Сергеевич. Даже обидно.

Валерий Сергеевич смущенно хмыкнул, а Кузин справился, почему он один в доме, и, взяв от стены стул, сел, пригладил ладонью редкие волосы около ушей и на затылке, потом, спохватись, достал из нагрудного кармана пиджака коротенькую расческу в футляре.

— Сердце, значит?.. — Кузин дунул на расческу и вложил ее в футляр.

— Сердце, Степаныч.

— Да… А я, значит, со вчерашнего дня тут околачиваюсь. Побыл в райкоме. Ковалева встретил. Пообедали с ним, и домой навострился. Э, думаю, негоже, чтобы больного не проведать.

Хвоеву не терпелось узнать новости.

— Как там, Степаныч? Ковалев что говорит? Плохо у него?

— Да нет, не жаловался. Я вот насчет семян хотел.

— Подожди, Григорий Степанович. Чуть легче станет — приеду. Разберемся… Как Ермилов?

— А что, Валерий Сергеевич, я вот чем больше к нему приглядываюсь, тем больше диву даюсь. Такие чудаки очень нужны для жизни. Без них просто невозможно. В любом деле они незаменимы. Вот мой Ермилов не только там что — о еде забывает. Иной раз жалко смотреть — еле ноги волочит. Спрашиваю: «Обедал?» Он глядит на меня и молчит. А по глазам видно — мысли его далеко, чего-то додумывает. Я свое твержу: «Сергей, ты ел или не ел сегодня? Ведь уж вечер». А он так сердито: «Не знаю, не помню! Да и не в этом суть». Затащу его к себе, подморгну старухе. Та что есть в печке — все на стол мечет: А он то книгу с этажерки схватит, то в блокнот что-то пишет. Вскоре после твоего последнего приезда перевел его на другую квартиру. К бабенке пристроил. Разведенка, молодая, смачная. Мальчишка у нее лет двух. Думаю, пригреется… Да где там! Бабенка как-то даже обиду выразила. Подсунул, говорит, какое-то чучело, никаких чувств нет в нем.