Дорога к счастью - [94]

— В одной адыгейской сказке говорится так: «В логове великана, в темном подземелье, дерутся два барана — белый и черный. Если подойдешь к черному барану, он забросит тебя на семь слоев земли ниже преисподней. А если подойдешь к белому барану, тот поднимет тебя обратно в светлый мир». Так сказано в адыгейской сказке. Подобно этому в сознании у нас, у крестьян, борются два начала: злое и праведное. Если отдашься злому началу, оно поведет тебя к той жизни, где нет правды и любви к человеку. Если отдашься праведному началу, придешь к жизни, построенной на справедливости, на любви к человеку, на честности. Я прожил на свете больше ста лет. Жизнь, которую я видел до сих пор, была основана на зле, а честный труд не почитали: почетом пользовались лишь грабители, пши-орки. Хорошо и сытно жилось не труженикам, которые своими руками добро добывали, а насильникам и грабителям, которые никогда не трудились в поте лица. Теперешняя жизнь, какую я вижу, построена на праведном начале. Мир, в котором выше всего ставят трудящегося человека, — это справедливый мир. И слова главы нашего государства, которые доходят до нас, справедливые слова.

Дрожащей рукой Карбеч расстегнул шубу и с трудом извлек из-за пазухи маленькую, сложенную вдвое, брошюрку. Биболэт тотчас же узнал ее. Это были сталинские «Ответы товарищам колхозникам», недавно напечатанные Адыгнациздатом.

— Я прослушал эту книжку несколько раз… Все, что написано в ней, — правильно. Говорят, ее написал Сталин. Самого Сталина мы не видели, но его справедливые слова часто доходят до нас. Аллах да поможет ему: в сердце его — справедливые намерения.

Из глубины зала, от двери, кто-то грубо крикнул:

— Если ты слушал книжку, почему же ты не помнишь того места, где сказано: каждый волен уйти из колхоза?

— Помню, сынок, помню! Но там есть и то, что не понравится тебе. Немножко дальше сказано, что труженики-крестьяне, уходящие из колхоза, ошибаются, и что такие, как ты, люди с нечестным сердцем, вовсе не нужны в колхозе! А если еще дальше прочитаешь, сынок, то там прописано то, что тебе вовсе не понравится: там прописано, как уничтожить темноту трудящегося люда, просветить их сознание, чтобы люди сами могли различить, где прямая и праведная дорога их жизни! — гневно крикнул Карбеч в ответ кричавшему и прибавил более спокойно:

— Уже двадцать лет, как я не говорил перед собранием аула. Одна моя нога уже в могиле. Ни жажда наживы, ни забота о жизни уже больше не занимают меня. Но, видя, как жизненный путь аула уперся в большое распутье и аул стал переживать беспокойство, я тоже не мог не обеспокоиться. И пришел сюда, на собрание, для того, чтобы сказать вам свое мнение, мнение человека, прожившего больше ста лет, продумавшего и повидавшего многое. И я говорю аулу: изберите жизненный путь, основанный на праведном начале! Идите по пути, который указал человек, написавший вот эту книгу!

Карбеч окончил. Его последние слова прозвучали, как завещание. Он направился к своему месту, согбенный, ставя палку впереди себя.

В зале стояла тишина.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На следующее утро аул был поражен непривычным зрелищем: в ранний час от сельсовета отделилась группа человек в двадцать, с лопатами на плечах, и зашагала по улице. Впереди военным строем, по четыре в ряд, шли коммунисты и комсомольцы с Биболэтом и Доготлуко во главе. Среди группы, возвышаясь над всеми на целую голову, двигалась гигантская фигура Шумафа. В рядах не было слышно ни разговоров, ни шуток. Словно передовой отряд, занявший с боем аул, шли они, серьезные, настороженно подобранные, готовые встретить любую неожиданность.

Люди, высыпавшие к воротам, не окликали проходивших и не заводили с ними обычного разговора, а только провожали их долгим взглядом.

Никто не знал, куда и зачем идет эта группа. Немой вопрос был написан на лицах всех глазеющих аульчан. Однако ни один из них не решился перекинуться шуткой даже с веселым и добродушным Шумафом.

Впрочем, не все взгляды были просто любопытными. Хозяева некоторых дворов тревожно застывали при виде группы, а затем, почуяв недоброе, быстро уходили в дом. И только в щелях занавесок можно было заметить тайный враждебный взгляд, зорко смотревший в след группе.

Пройдя улицу, группа спустилась в лощину около парников и скрылась с глаз аульчан.

Зеваки, стоявшие у плетней, сходились по два, по три и осторожно выпытывали друг у друга, — куда эти люди могли пойти? Но никто ничего не знал. Может, то были похороны? Но кладбище совсем в другой стороне, да и зачем столько лопат? Может, они пошли строить плотину? Но ведь стоит такая страшная сушь, да и невозможно запрудить реку двумя десятками лопат…

Мужчины немногословно переговаривались, долго, с любопытством посматривали в сторону парников и потом разошлись. Те же из них, кто имел особенное пристрастие к новостям, нерешительно, точно желая скрыть от аульчан свое неумеренное любопытство, направились в сторону парников…

Постепенно на пригорке, около парников, собралась порядочная группа любопытствующих. У реки, возле огородов, в молочно-сизой дымке, переливающейся под солнцем, смутно шевелились люди, ушедшие из аула. Но что же все-таки они там делали? Любопытство снедало всех. Послали быстроногого мальчишку, и тот принес весть: «Роют канаву, от самого края огорода». Лица стоявших на пригорке вытянулись в недоумении.. Высказывались десятки догадок. Особенно неловко чувствовали себя те, которые не подали заявления о выходе из колхоза: им-то надо было бы по-свойски пойти и узнать, в чем дело.