ДОПРОС. Пьеса для чтения - [10]

Прокурор приоткрывает глухой шкап с напитками: бар.　

— Вы, говорят, любите грузинский?　

Поэт неопределенно хмыкает.　

— Я так и подумал, — улыбается прокурор. — Будем французский!　

Ставит на стол непочатую бутылку «Корвуазье» с портретом Наполеона на стекле.　

Поэт смотрит и на бутылку, и на императора почти с умилением: давно не виделись.　

Прокурор открывает тёмную, пузатую чёрную бутыль. Поднимает свой бокал и, прежде чем выпить, говорит совершенно, неожиданно серьезно:　

— Давайте договоримся, пока мы оба трезвые.　

— О чём? — встревожено вскидывается поэт: ему-то казалось, что всё серьёзное позади.　

— О разговоре со Сталиным вы в своё время много кому рассказывали и рассказываете. Может, Сталин на это и рассчитывал. Но я не Сталин, мне паблисити в ваших кругах ни к чему. Поэтому давайте договоримся: о нашем разговоре, о его существе — никому ни слова. А? — вопросительно и твёрдо смотрит на собеседника.　

Поднятый было бокал в руке у поэта замирает.　

— Никому. — Голос прокурора тоже весьма твёрд. — В том числе и дома, в семье. В обеих ваших семьях, — чуть улыбается уголками губ. — Так будет лучше не только для вас, но и для меня. Ну, был вызван... Кое-как отвертелся... Лады?　

— Лады, — хмуро кивает поэт.　

— И чудненько, — прокурор с чувством чокается с поэтом. Оба выпивают залпом, как коньяк, особенно французский, грамотные люди, вообще-то, не пьют.　

— Я в самом деле рад познакомиться с вами лично. Пусть даже и в столь сомнительных обстоятельствах. Анна Ивановна иногда читает мне ваши стихи... — говорит прокурор, закусывая лимоном.　

Теперь уже поэт удивленно задирает брови.

— ...Она была моей стенографисткой в Нюрнберге.　

— За умных стенографисток? — смелеет поэт, подвигая свой пустой бокал к бутылке.　

— Как скажете... И за них тоже, — плещет коньяку в бокалы прокурор. — Ваши-то, небось, переживают?　

Они выпивают теперь уже как положено, врастяжечку.　

— Я вот и хотел попросить, — мнётся поэт.　

— О ком? — настораживается прокурор: они ещё не настолько выпимши, чтоб море по колено, чтоб обещать всё, что заблагорассудится этому чудаку.　

— Не беспокойтесь. Не о ком, а всего лишь — о чём.　

— И о чём же?　

— Действительно переживают. Нельзя ли звоночек сделать?　

Прокурор хмурится. Повисает пауза.　

На тумбочке рядом с диваном поблёскивает ряд телефонов, почти такой же длинный, как и в кабинете.　

— Пожалуйста, — говорит, помедлив, прокурор.　

Поэт поднимается и направляется к дивану.　

— Не звоните по этим, — трогает его за рукав прокурор. — Погодите.　

И вынимает из кармана широченных галифе массивную, на брусок динамита похожую «Моторолу», такую, какой она придёт в начале девяностых.　

Протягивает.　

Поэт взирает на неё со священным ужасом и берёт «Моторолу», как бомбу.　

— Звоните хоть в XXI век. Потомкам, — усмехается прокурор. — А вообще, вы кого собираетесь предупреждать?　

Поэт мнётся.　

— Я вам советую: — говорит прокурор, наливая по третьей, — позвоните домой... Ну, — замечает недовольное движение собутыльника, — в первый дом...　

Поэт вертит штучку в руках, потом осторожно надавливает на кнопки клавиатуры.　

Они попискивают, и это современное попискивание раздаётся по всему зрительному залу.　

— Але-о! — отвечают ему тоже на весь зал. — Вас слухають...　

Поэт морщится, как от зубной боли.　

Прокурор похохатывает, прикрывая рот ладонью: так манерно отвечать могут только домработницы.　

— Дуня! — без предисловия шепчет в трубку, как будто это радиопередатчик, поэт. — Передайте нашим, что со мною всё в порядке. Я скоро, — смотрит сперва на бутылку, потом на прокурора, — буду ... дома.　

«Нашим» произнесено с явным нажимом.　

И бережно, как младенца, укладывает трубку на стол. Клавиатурой вниз.　

Прокурор хохочет теперь уже в полный голос:　

— Ну, вы конспиратор даже больше, чем я думал! Не зря писали на революционные темы.　

Поэт смущенно улыбается.　

— А вообще, прекрасно сказано: «Вас слухають!» Вас слухають! — вы это запомните, дорогой поэт. И вас, и нас.　

Поднимает бокал и с озорством стукает им о бокал поэта. Звон раздаётся тоже на весь зал: как будто хрусталь разлетелся.　

— Угощайтесь! — подвигает видимо заранее приготовленные буфетчицей деликатесы. — Икру берите ложкой. Не люблю размазню...　

— Благодарствую, — как-то по-поповски отвечает хмелеющий поэт.　

— Вы куда отсюда поедете?　

Поэт пожимает плечами. Вопрос застаёт его врасплох.　

— Не обижайтесь ещё на один совет...　

Поэт вопросительно вглядывается в собеседника.　

— У вас появляется замечательная возможность: удрать от них обеих сразу! Машину дам в любую сторону. Ну, — спохватывается, — кроме одной. Западной. В Китай же вы и сами не поедете?　

— Не поеду! — убеждённо отвечает поэт и самостоятельно, крепко наливает в бокалы.　

— Умираем-то мы, мужики, всё равно в полном одиночестве. Как там у вас:

 «О господи, как совершенны

Дела твои, — думал больной,　

— Постели, и люди, и стены.　

Ночь смерти и город ночной.

Я принял снотворного дозу

И плачу, платок теребя.　

О боже, волнения слёзы

Мешают мне видеть тебя.

Мне сладко при свете неярком,　

Чуть падающем на кровать,　

Себя и свой жребий подарком

Бесценным твоим сознавать.

Кончаясь в больничной постели,