Поэт.
Генеральный прокурор.
Ольга, любовница поэта.
Зинаида, жена поэта.
Анна Ивановна, стенографистка генерального прокурора.
Кузьмич, домовладелец.
Секретарша генпрокурора.
Сопровождающий.
Евдокия, домработница в семье поэта.
Буфетчица генпрокурора.
Место действия: Подмосковье, Москва.
Деревянный мостик, изгибающийся над перемычкою пруда, как изгибаются, наверное, рельсы, переходя из одного полушария в другое. По мостку идёт худощавый, прихрамывающий человек среднего роста, лет шестидесяти. В руке у него металлический посох с красиво изогнутой головкой, который в южных русских селениях называют почему-то «бадиком». Человек на ходу, по- мальчишески проводит бадиком по деревянным стойкам моста, и получается звук, отдалённо похожий на перестук вагонных колёс. Он резонирует в тишине зрительного зала. Человек в хорошем, тоже мальчишеском настроении. Тёмное демисезонное пальто распахнуто, из-под сбитого на затылок каракулевого «пирожка» выбивается крепко просоленная чёлка.
Старик спешит на свидание.
У противоположного конца моста становится видна фигура в тёмном. Тёмное, драповое, длиннополое пальто от «Большевички». Чёрная суконная фуражка надвинута на самые брови. Незнакомцу лет тридцать. Стоит полусогнувшись, облокотившись на перила, но что-то неуловимо выдаёт в нём военного, переодетого в штатское, причём тоже казённое. Курит и внимательно смотрит в сторону приближающегося к нему старика. Тот наконец замечает его, и стук на какое-то время, сбившись с такта, приобретает характер затухающей аритмии. Но старик продолжает свой путь, теперь уже не так беспечно.
Когда поравнялся с незнакомцем, тот негромко спрашивает:
— Не хотите закурить?
Старик как будто бы спотыкается, но отвечает спокойно и вполне доброжелательно:
— Спасибо. Два дня, как бросил.
— Поэт? — спрашивает переодетый военный, не разгибаясь и осторожно выпуская дым в сторону.
— Да... — смешавшись. А потом — уверенно и даже с вызовом:
— Да! Да! Конечно же...
— Нам надо пройти в машину.
Разогнувшись, военный, как опытный карманник, неуловимым движением достаёт из нагрудного кармана какую-то красную книжечку и, не развёртывая, быстро показывает её старику.
— Хорошо, — враз упавшим голосом отвечает тот.
По всему видно, что приглашение «пройти» для него не такая уж неожиданность.
Они уходят, и на сцене сразу же гаснет свет. В кромешной темноте возникает перекличка движущихся светящихся точек. Не то перемигивание автомобильных фар, не то промельк ночных полустанков. Звук очнувшегося автомобильного мотора. Явственный перестук: не то старик опять ведёт бадиком по балясинам моста, не то затухает вдали чечётка вагонных колёс.
— Вы ведете меня к Генеральному секретарю? — раздаётся в темноте голос поэта.
С надеждой.
— Да нет, — с плохо скрываемым сарказмом отвечают ему. — Мы везём вас пока к Генеральному... прокурору.
— Ясно, — после длительной паузы роняет старик.
К этому же мостику с противоположного конца торопливо подходит женщина. На вид ей лет тридцать пять. Миловидная, с формами — сама о Себе она как-то сказала, что у неё пропорции Венеры Милосской. Из-под яркого шерстяного берета выбивается сильная волна русых волос. Видно, что женщина выскочила из дома наспех. На ногах у неё замшевые ботики, а на плечах — торопливо накинутый, незастёгнутый импортный плащ тоже яркой, ненашенской расцветки. Она придерживает его на ключицах рукой, и плащ красиво развевается на ходу.
Женщина почти взбегает на мост, но, сделав несколько шагов, останавливается. И недоумённо оглядывается вокруг. У неё полное, округлое русское лицо — в общем-то, не Венера. Не Милосская. Она явно кого-то ждала и, не дождавшись, пытается высмотреть, отыскать теперь затерявшегося или опоздавшего.
Какое-то время стоит на мосту приподнятая над сценой, потом поворачивается и пристально, долго вглядывается в зал. Свет выхватывает её ладную, вкусную, как французская булка, фигурку, глаза. Эти же её немигающие, внимательные и встревоженные, серые, как два гнёздышка, в которых подводно голубеют по крапчатаму яичку, глаза повторяет, увеличив, возникающий в вышине над сценою плазменный экран.
— Родной! — произносит она в тишине. Произносит тревожным и громким шёпотом, скорее, про себя, без надежды, что её услышат...
Луч света падает в зрительный зал, в проход между креслами. По нему медленно движется грузная, простоволосая женщина — Андрей Синявский как-то грубо обронил о ней: «кубометр мяса». Она в вязаной домашней кофте, в шерстяных носках, обута в резиновые, глубокие, с острыми носами, калоши, которые в простонародье называют «голландскими» — тоже, видимо, первое, что попалось под ногу.
Женщина на мосту замечает её, и глаза на экране меняются. По-кошачьи суживаются. Это уже не два беззащитно раскрытых гнезда. Смесь ненависти и ужаса закипает в них. Женщина замирает, вытянувшись в струну, а затем порывисто разворачивается — наутёк.
— Стой! — раздаётся из прохода властный и низкий голос.
— Ольга, стой! — повторяет, не ускоряя тяжёлый шаг. Ольга останавливается и начинает судорожно застегивать на полной груди плащ.
— Стой! — ещё раз повторяет преследовательница и с одышкой поднимается где-то сбоку на сцену. — Не укушу.
