ДОПРОС. Пьеса для чтения - [11]

Шрифт
Интервал

Я чувствую рук твоих жар. 
Ты держишь меня, как изделье, 
И прячешь, как перстень, в футляр».

Прокурор неплохо читает — во всяком случае для прокурора. Поэту нравятся его собственные стихи, даже в прокурорском исполнении. И даже слеза на глаза навёртывается. Но его занимает нечто другое. 

— Вы что, религиозны? — почти с ужасом, тихо спрашивает он. 

— Настолько, насколько религиозен может быть прокурор, даже родившийся на Украине, — насмешливо отвечает тот. — Люди, да и народы, так дорого платят за свои убеждения, которые потом сплошь и рядом оказываются ошибочными, что иногда подумаешь: а не лучше ли не иметь их совсем? 

— Жизнь богаче любых убеждений, — углубляясь в себя, замечает поэт. — Единственным непререкаемым убеждением может быть только человеческая доброта и сострадание. Но, боюсь, что это дело не столько наживное, сколько врождённое. Это как душевное благородство. Или есть, или нету. Вообще-то, добро и зло, видимо, в равной степени спят в каждом человеке. Всё дело в том, кого, что из них мы выкликаем в данный момент. Или что культивируем в данный момент — как в отдельном человеке, так и в обществе в целом. 

— Как знать. Может, вы и правы... 

Какое-то время они оба молчат. Потом молча выпивают. Поэт скребёт серебряной чайной ложечкой икры из хрустального вазончика. 

— Нет уж, дудки, — произносит задумчиво, намазывая икру на кроху белого хлеба. — Умирать я буду с Зинаидой, на её руках — это и будет единственным моим искуплением перед нею. 

Произнесено таким тоном, что прокурор на мгновение оторопевает. Смотрит на поэта, потом говорит — тоже изменившимся голосом: 

— Вам виднее. А я вот точно знаю больницу, в которой помру. Мавзолей, чёрт возьми, даже мрамор на облицовке тот же самый, а не больница. А вот вечности всё равно не гарантирует, — усмехается. 

И вновь наливает: 

— Поехали? 

— Поехали. 

— А вообще, дорогой, позвольте спросить: какого чёрта вы с нею связались? 

— С кем? 

— Ну, с этой... Музой вашей... 

— A-а... И вы туда же? 

— Ну да. Нашли бы барышню попроще, помоложе. Без прошлого. Да и без будущего, — загадочно улыбается прокурор. — Без компрометирующих связей. А то еще наплачетесь с ней, да и она наплачется, — опять со странной, авгуровой улыбкой. 

— Видите ли, дорогой. Бывает Муза, а бывает Судьба. И они очень редко соединяются в одном лице. А тут — соединилось. Скрестилось. С Музой ещё можно и связаться, и развязаться. А с Судьбой — не связываются. И уж тем более — не развязываются. И это касается всех. Всех. Без исключения, — в упор, хоть и уже нетрезво, смотрит на прокурора. — Вот вам сколько лет было в Нюрнберге? 

— Ну, тридцать восемь, — не сразу отвечает прокурор. 

— А ей? 

— Кому это ей? 

— Не придуряйтесь. Стенографистке вашей. 

— Ну, сорок пять. — Мнётся под взглядом поэта прокурор. 

— И чего же это вы до сих пор с нею не развязываетесь? 

Прокурор сопит. 

— Поехали! — предлагает поэт и наливает ещё по одной. 

— Поехали! 

Оба ловят себя на том, что одинаково занюхивают коньяк лимоном. И оба строят друг другу мальчишеские гримасы. 

— А вообще, товарищ прокурор, вы столько советов понадавали мне за сегодняшний день, — неожиданно трезвеет поэт, — что пора бы и честь знать. Вы хоть и генеральный, но я, беспартийный большевик, всё-таки старше вас. 

— Ну-ну. Не дуйтесь, — вальяжно кладёт свою прокурорскую лапищу на нервную, продолговатую поэтову ладонь. И миролюбиво предлагает: 

— Поехали? Приятно всё-таки выпить в компании с Нобелевским лауреатом...

— Бывшим... 

— Лауреаты бывшими не бывают! — назидательно задирает палец прокурор. 

— Будем надеяться. Поехали, — обречённо соглашается поэт.

X

Всё та же комната Кузьмича. 

Всё тот же грохот в дверь. 

Всё то же напряжение на лицах. 

Кузьмич нерешительно встаёт, но до двери дойти не успевает. Она распахивается, и в её проеме, как курица в скворешниковом летке, появляется дебёлая Евдокия. 

Зинаида прижимает руки к груди. 

Евдокия грузно проходит в комнатку, но сесть ей негде, и она, едва помещаясь здесь, грозно, как рок, возвышается надо всеми. 

Она запыхалась. 

Кузьмич ласково наливает ей в свою собственную рюмку. 

Евдокия выпивает и вкусно занюхивает рукавом. 

— Ну, и слава Богу, — откидывается на стуле Зинаида, а Ольга, напротив, напрягается ещё больше. 

— Живой... Звонили... 

— Кто звонил? — резко спрашивает Ольга. 

— Сами звонили, — обиженно отвечает домработница. 

— И что? — спрашивает Зинаида. 

Кузьмич хранит молчание и спокойствие. 

— И всё, — просто отвечает Евдокия, отирая тыльной стороной большой, почти прокурорской ладони, пот со лба. — Еле добегла. Думала, выпрыгнет, — показывает куда-то в сторону громадной, колышущейся левой груди. 

Такая грудь действительно любые постромки порвет. Зинаида плачет, закрыв лицо руками. 

— Так откуда звонил-то? — не унимается Ольга. 

— А кто ж его знаить. 

— И что сказал? 

— Со мною усё у порядку... Скоро буду. 

Дипломатичная Евдокия опускает концовку: где же скоро буду? 

Ольга тоже закрывает лицо ладонями и низко склоняется над столом. Их головы, русая пышная и тёмная крашеная, стриженная, такие разные, почти соприкасаются. 

Женщины, похоже, плачут на пару: каждая о своём.


Рекомендуем почитать
С высоты птичьего полета

1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.


Три персонажа в поисках любви и бессмертия

Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с  риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.


И бывшие с ним

Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.


Терпеливый Арсений

«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».


От рассвета до заката

В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.


Жук, что ел жуков

Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.