Дон Жуан - [29]

Что эпопеи гордые свои

Построил он на принципах ennui.[23]

98

«Гомер порою спит», — сказал Гораций.

Порою Вордсворт бдит, сказал бы я.

Его «Возница», сын унылых граций,

Блуждает над озерами, друзья,

В тоске неудержимых ламентаций:

Ему нужна какая-то «ладья»!

И, слюни, словно волны, распуская,

Он плавает, отнюдь не утопая.

99

Пегасу трудно «Воз» такой тащить,

Ему и не взлететь до Аполлона;

Поэту б у Медеи попросить

Хоть одного крылатого дракона!

Но ни за что не хочет походить

На классиков глупец самовлюбленный:

Он бредит о луне, и посему

Воздушный шар годился бы ему.

100

«Возы», «Возницы», «Фуры»! Что за вздор!

О, Поп и Драйден! До чего дошли мы!

Увы, зачем всплывает этот сор

Из глубины реки невозмутимой?

Ужели глупых Кэдов приговор

Над вами прозвучал неумолимо?

Смеется туповатый Питер Белл

Над тем, кем сотворен Ахитофел!

101

Но кончен пир, потушены огни,

Танцующие девы удалились,

Замолк поэт, и в розовой тени

На бледном небе звезды засветились,

И юные любовники одни

В глубокое молчанье погрузились.

Ave Maria? Дивно просветлен

Твой тихий час! Тебя достоин он!

102

Ave Maria! Благодатный миг!

Благословенный край, где я когда-то

Величье совершенное постиг

Прекрасного весеннего заката?

Вечерний звон был благостен и тих,

Земля молчала, таинством объята,

Затихло море, воздух задремал,

Но каждый лист молитвой трепетал.

103

Ave Maria! — это час любви!

Ave Maria! — это час моленья!

Благословенье неба призови

И сына твоего благоволенье

Для смертных испроси! Глаза твои

Опущены и голубя явленье

Предчувствуют — и светлый образ твой

Мне душу озаряет, как живой.

104

Придирчивая пресса разгласила,

Что набожности мне недостает,

Но я постиг таинственные силы,

Моя дорога на небо ведет.

Мне служат алтарями все светила,

Земля, и океан, и небосвод

Везде начало жизни обитает,

Которое творит и растворяет.

105

О, сумерки на тихом берегу,

В лесу сосновом около Равенны,

Где угрожала гневному врагу

Твердыня силы цезарей надменной!

Я в памяти доселе берегу

Преданья Адриатики священной:

Сей древний бор — свидетель славных лет

Боккаччо был и Драйденом воспет!

106

Пронзительно цикады стрекотали,

Лесной туман вставал со всех сторон,

Скакали кони, травы трепетали,

И раздавался колокола звон,

И призраки в тумане возникали,

И снился мне Онести странный сон:

Красавиц ужас, гончие собаки

И тени грозных всадников во мраке!

107

О Геспер! Всем отраду ты несешь

Голодным ужин и приют усталым,

Ты птенчикам пристанище даешь,

Ты открываешь двери запоздалым,

Ты всех под кровлю мирную зовешь,

Ты учишь всех довольствоваться малым,

Всех сыновей земли под кров родной

Приводишь ты в безмолвный час ночной.

108

О сладкий час раздумий и желаний!

В сердцах скитальцев пробуждаешь ты

Заветную печаль воспоминаний,

И образы любимых, и мечты;

Когда спокойно тающий в тумане

Вечерний звон плывет и темноты

Что эта грусть неведомая значит?

Ничто не умерло, но что-то плачет!

109

Когда погиб поверженный Нерон,

Рычал, ликуя, Рим освобожденный:

«Убит! Убит убийца! Рим спасен!

Воскрешены священные законы!»

Но кто — то, робким сердцем умилен,

На гроб его с печалью затаенной

Принес цветы и этим подтвердил,

Что и Нерона кто-нибудь любил.

110

Нерон… но это снова отступленье:

Нерон и всякий родственный ему

Нелепый шут венчанный — отношенья

К герою не имеют моему!

Я собственное порчу сочиненье

И осрамлюсь по случаю сему!

(Мы в Кембридже смеялись над бедняжками

И звали отстающих «деревяшками».)

111

Но докучать я не желаю вам

Эпичностью моей — для облегченья

Я перережу песню пополам,

Чтоб не вводить людей во искушенье!

Я знаю, только тонким знатокам

Заметно будет это улучшенье:

Мне Аристотель дал такой совет.

(Читай его «Поэтика», поэт!)

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Поэму начинать бывает трудно,

Да и кончать задача нелегка:

Пегас несется вскачь — смотри, как чудно!

А вскинется — и сбросит седока!

Как Люцифер, упрямец безрассудный,

Мы все грешим гордынею, пока

Не занесемся выше разуменья,

Тем опровергнув наше самомненье.

2

Но время всех умеет примирить,

А разные напасти научают

Людей — и даже черта, может быть,

Что безграничным разум не бывает.

Лишь в юности горячей крови прыть

Стремит мечты и мысли затмевает;

Но, приближаясь к устью наших дней,

Мы думаем о сущности страстей.

3

Я с детства знал, что я способный малый,

И укреплял в других такое мненье;

Я заслужил, когда пора настала,

Признание и даже одобренье.

Теперь — моя весна уже увяла,

Давно огонь воображенья,

И превращает правды хладный блеск

Минувших дней романтику в бурлеск.

4

Теперь, когда смеюсь над чем — нибудь,

Смеюсь, чтоб не заплакать, а вздыхаю

Лишь потому, что трудно не вздохнуть!

Апатию свою оберегая,

Должны мы сердце в Лету окунуть!

Фетида, в Стиксе первенца купая,

Его оберегла от бед и зал,

Но я бы воды Леты предпочел.

5

Меня винят в нападках постоянно

На нравы и обычаи страны.

Из каждой строчки этого романа

Такие мысли якобы ясны.

Но я не строил никакого плана,

Да мне и планы вовсе не нужны;

Я думал быть веселым — это слово

В моих устах звучит, пожалуй, ново!

6

Боюсь, для здравомыслящих людей

Звучит моя поэма экзотически;

Лукавый Пульчи, милый чародеи,

Любил сей жанр ирон-сатирический

Во дни бесстрашных рыцарей и феи,

Невинных дев и власти деспотической.

Последняя найдется и у нас,

Но прочих всех давно иссяк запас.