Дон Жуан - [28]

Блестит над Аттикой весна,

Но тьмою жизнь омрачена.

Теосских и хиосских муз

Певцы — любовник и герой

Бессмертных радостей союз

Бессмертной славили игрой,

Но на прекрасных островах

Забыт ваш глас, молчит ваш прах!

Холмы глядят на Марафон,

А Марафон — в туман морской,

И снится мне прекрасный сон

Свобода Греции родной

Могила персов! Здесь врагу

Я покориться не могу!

На гребни саламинских скал

Владыка сумрачно глядел,

И корабли свои считал,

И войску строиться велел;

Но солнце село, день угас,

И славы Ксеркса пробил час!

Но вот и ты, моя страна,

Безгласно смотришь на закат;

Героев песня не слышна,

Сердца геройские молчат!

Коснусь ли робкою рукой

Бессмертной лиры золотой?

Но на останках славных дел

Я услыхал священный зов,

Я песню вольности запел

В толпе закованных рабов;

Стыдись за греков, и красней,

И плачь о Греции своей!

Но стыдно слезы проливать,

Где предки проливали кровь!

Земля! Верни, верни опять

Великой Спарты храбрецов!

С одною сотой прежних сил

Вернем мы славу Фермопил!

Но ты молчишь — и все молчат!

О нет! Усопших голоса,

Как буря дальняя, звучат

И будят горы и леса:

„Вперед! Вперед! Не бойся тьмы!

Молчат живые, а не мы!“

Вотще взывает к ним война;

Забыта честь и смелый бой,

Лишь кровь самосского вина

Струится в кубок золотой,

И вакханалий дерзкий рев

Глушит призывы мертвецов.

Пиррийский танец есть у вас,

Но Пирровой фаланги нет,

Пустой обычай тешит глаз,

Но умер прадедов завет.

Ужели Кадма письменам

Достаться суждено рабам?

Пускай зальет печали пыл

Вина самосского фиал:

Анакреон его любил,

Когда тирана воспевал.

Но сей тиран был Поликрат

И эллинам по крови брат.

Таким тираном Херсонес

Гордится; славный Мильтиад,

Могуч и смел, как Геркулес,

Свободы доблестный солдат:

Он тоже цепи надевал,

Но их народ не разрывал!

Над морем, у сулийских скал,

На диком паргском берегу,

Дорийцев гордых я встречал,

Не покорившихся врагу:

В их жилах Гераклидов кровь

Научит их делам отцов!

Не верьте франкам — шпагу их

Легко продать, легко купить;

Лишь меч родной в руках родных

Отчизну может защитить!

Не верьте франкам: их обман

Опасней силы мусульман!

Налейте ж кубок мне полней,

Я вижу пляску наших дев,

Я вижу черный блеск очей

Но в сердце слезы, боль и гнев:

Ведь каждой предстоит судьба

Быть скорбной матерью раба!

Я с высоты сунийских скал

Смотрю один в морскую даль:

Я только морю завещал

Мою великую печаль!

Я бросил кубок! Я один,

Страна рабов, — тебе не сын!»

87

Так пел — вернее, так бы должен петь!

Наш современный эллин, внук Орфея.

(С Орфеем состязаться надо сметь!

Мы все великих праотцев слабее.)

Поэта чувства могут разогреть

Сердца людей. Но, право, я робею:

Все эти чувства — так устроен свет,

Как руки маляра, меняют цвет!

88

Слова весьма вещественны: чернила,

Бессмертия чудесная роса!

Она мильоны мыслей сохранила

И мудрецов почивших голоса

С мильонами живых соединила.

Как странно поступают небеса

С людьми: клочок бумаги малоценной

Переживет поэта непременно!

89

Исчезнет прах, забудется могила,

Умрет семья, и даже весь народ

В преданьях хронологии унылой

Последнее пристанище найдет;

Но вдруг из-под земли ученый хилый

Остатки манускрипта извлечет

И строчки возродят померкший разум,

Века забвенья побеждая разом!

90

«Что слава?» — усмехается софист.

Ничто и Нечто, облако, дыханье!

Известно, что историк — казуист

Ее распределяет по желанью.

Приам воспет Гомером, Хойлем — вист,

Прославленного Мальборо деянья

Забыли бы мы все, когда б о нем

Написан не был Кокса то петый том.

91

Джон Мильтон — князь поэзии у нас:

Учен, умерен, строг — чего вам боле?

Тяжеловат бывает он подчас,

Но что за дар! И что за сила воли!

А Джонсон сообщает, что не раз

Сего любимца муз стегали в школе,

Что был он скучный муж, хозяин злой

И брошен был хорошенькой женой!

92

Имели Тит и Цезарь недостатки.

О приключеньях Бернса знает мир.

Лорд Бэкон брал, как полагают, взятки,

Стрелял чужих оленей сам Шекспир,

И Кромвеля поступки были гадки,

Любой великой нации кумир

Имеет нежелательные свойства,

Вредящие традициям геройства!

93

Не каждый же, как Саути, моралист,

Болтавший о своей «Пантисократии»,

Или как Вордсворт, что, душою чист,

Стих приправлял мечтой о демократия!

Когда — то Колридж был весьма речист.

Но продал он теперь газетной братия

Свой гордый пыл и выбросил, увы,

Модисток Бата вон из головы.

94

Их имена теперь являют нам

Ботани-бэй моральной географии;

Из ренегатства с ложью пополам

Слагаются такие биографии.

Том новый Вордсворта — снотворный хлам

Какого не бывало в типографии,

«Прогулкой» называется и мне,

Ей-богу, омерзителен втройне!

95

Он сам нарочно мысль загромождает

(Авось его читатель не поймет!),

А Вордсворта друзья напоминают

Поклонников пророчицы Сауткотт:

Их речи никого не поражают

Их все — таки народ не признает.

Плод их таланта, как видали все вы,

Не чудо, а водянка старой девы!

96

Но я грешу обильем отступлений,

А мне пора приняться за рассказ;

Такому водопаду рассуждений

Читатель возмущался уж не раз.

Теряя нить забавных приключений,

Я прихожу в парламентский экстаз,

Мне в сторону увлечься очень просто,

Хоть я не так велик, как Ариосто!

97

Longueurs[22] — у нас такого слове нет,

Но, что ценней, есть самое явленье;

Боб Саута, наш эпический поэт,

Украсил им бессмертные творенья.

Таких longueurs еще не видел свет!

Я мог бы доказать без затрудненья,