Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение - [179]

А в апреле следующего года застрелили Мартина Лютера Кинга. Казалось, что вместе с ним погибла целая эпоха: время, когда либералы и консерваторы, чёрные приверженцы прогресса и белые евангельские христиане ощущали – пусть и недостаточно сильно, – что их может объединить общая цель. Новость об убийстве Кинга молниеносно распространилась по всей Америке, и в больших городах – Чикаго, Вашингтоне, Балтиморе – разгорелся пожар. Воинственно настроенные чернокожие активисты, которым ещё при жизни Кинга казалось, что его пацифизма и слов любви явно недостаточно, вступили в жёсткое вооружённое противостояние с белой элитой. Многие из них открыто высмеивали христианство как религию рабов. А другие активисты после кампании Кинга стали требовать отмены тех ограничений, которые им казались не менее греховными. Если дискриминация в отношении чернокожих – зло, то чем хуже женщины? А гомосексуалы? Но те, кто задавал эти вопросы, не пытались, в отличие от Кинга, пробудить совесть евангельских христиан и напомнить им о ценностях, приверженность которым те и ранее декларировали, а посягали на фундаментальные принципы их веры. Пасторы в ответ заявляли, что место женщины у очага, что гомосексуализм – мерзость, что это – непреложные истины, навеки утверждённые самой Библией. Многие американцы, сбитые с толку тем, что творила бурная новая эра с моралью, начали смотреть на евангельскую веру как на надёжное убежище. Впрочем, некоторым это убежище стало казаться настоящей осаждённой крепостью. Значительная часть евангельских христиан восприняла феминизм и движение за права геев как атаку на христианство. А для многих феминисток и гей-активистов христианство стало символом всего, против чего они боролись: несправедливости, фанатизма, гонений. Ведь им говорили: «Бог ненавидит педиков!» [971]

Но угодна ли Богу такая ненависть? Консерваторы, обвинявшие своих оппонентов в нарушении библейских заповедей, опирались на двухтысячелетнюю христианскую традицию. Но не чужды ей были и либералы, выступавшие за гендерное равенство и права геев. Не случайно ведь образцом для подражания и источником вдохновения для них стал баптистский пастор. «Нет никакой дифференцированной шкалы, в соответствии с которой разным людям присуща разная ценность, – писал Кинг за год до гибели. – Личность каждого человека несёт в себе нестираемый отпечаток Создателя. Каждый человек достоин уважения, потому что Бог любит его» [972]. И её, могли бы добавить феминистки. Конечно, в словах Кинга чувствуется инстинктивная патриархальность христианского проповедника, но в них содержится и ответ на вопрос о том, почему в западном мире это в какой-то момент стало считаться проблемой. То, что все люди рождаются равными в своём достоинстве, – вовсе не самоочевидная истина. У древнего римлянина она могла бы вызвать смех. Чтобы бороться против расовой или гендерной дискриминации, нужна поддержка больших масс людей, объединённых верой в неотъемлемую ценность каждого человеческого существа. А источник этого принципа, как отмечал презиравший его Ницше, не Французская революция, не Декларация независимости, не Просвещение, а Библия. Противоречия, буквально взорвавшие западное общество в 1970-х гг., всегда явно присутствовали в посланиях Павла. В Послании к коринфянам апостол сказал, что жене глава – муж [973], а в Послании к галатам радостно объявил, что нет больше ни мужеского пола, ни женского [974]. Он сурово осуждал однополые отношения, но в то же время восторженно писал о любви. Он был воспитан как фарисей, прекрасно знал Закон Моисея, но провозгласил верховенство совести. Знание о том, как должно быть устроено справедливое общество, записано не на бумаге, а на скрижалях человеческого сердца. А это, как демонстрирует вся история христианства, – революционная формула.

«Дух дышит, где хочет…» [975] Сам Христос учил о том, что «времена-то меняются» [976]. Раз за разом христиане ощущали прикосновение Духа Божьего; раз за разом он приводил их к свету. Теперь же Дух принял новую форму. Он стал вибрацией, энергетикой – уже не христианской. А те, кто отказывался признать это, застревали на неправильной стороне истории. Концепция прогресса, освободившаяся от породившего её богословия, устремилась вперёд. Христианство за ней не поспевало. Перед церквями встал мучительно сложный выбор – сидеть в пыли, потрясая кулаками в бессильном гневе, или бежать со всех ног, отчаянно пытаясь догнать её. Следует ли разрешить женщинам становиться священниками? Следует ли по-прежнему обличать гомосексуальное поведение, называя его содомией, или можно и его восхвалять как любовь? Следует ли и дальше сдерживать сексуальные аппетиты христиан, или можно пойти на послабления? Лёгких ответов на эти вопросы не было. Те, кто относился к ним серьёзно, неизбежно ввязывались в бесконечные и болезненные споры. Те, кто смотрел на происходящее иначе, видел в них лишь очередное доказательство того, что христианство обречено, что Джон Леннон прав: «Оно испарится, усохнет. Я не собираюсь спорить на эту тему; я знаю, что я прав, и время покажет, что я был прав»