Дом падших ангелов - [53]

– Ух ты, – выдохнул он. – Какая здоровая тачка.

Но по-испански: Guau. Que carrote.

Мистер Смерть приволок еще один шезлонг, устроился рядом с Ла Минни и тут же выклянчил у нее сигарету.

– Люблю свою семью, – проговорила Минни.

– Ну а то.

Младший Ангел завел мощный детройтский двигатель. Guau – это верно. Это вам не миниатюрные японские четыре цилиндра. Это локомотив.

– Adonde vamos?[198] – спросил Сезар.

– Покупать торт к юбилею.

– О! Que bueno! Un keki![199]

И оба хихикнули. Им нравилось болтать на простонародном спэнглише. Забавно. «Байкс» становятся «байкас», «вайфс» – «вайфас», «тракс» – «трокас», а «пикапс» – «пиикаас».

Вафли – это, разумеется, двусложное слово, из любимых Младшим Ангелом дифтонгов: ваф-ли.

Дон Антонио ненавидел спэнглиш. Жутко ругал всех, даже взрослых, если те коверкали слова. Они до самой его смерти не осознавали всего комизма ситуации, что он, к примеру, терпеть не мог слово «трока». Потому что считал, что правильно – «уна трок»[200]. Ах, отец.

– Как ты, Carnal? – спросил Младший Ангел.

– Грустно.

– Мне тоже.

– No me gusta.

– No.

Эль Пато тихо, протяжно и очень печально крякнул. Он был практически раздавлен обрушившейся на него трагедией. До самого последнего времени, пока не слегла окончательно, мама гладила ему рубашки. Весь мир был пропитан печалью. Мелкие желтые цветочки, пробивавшиеся сквозь асфальт, повергали его в рыдания. Луна, словно вырезанная из ткани утреннего неба, вызывала приступ отчаяния.

Они ехали в «Таргет», а сушь стояла такая, что даже дневной свет отливал металлом. Все следы вчерашнего дождя выжжены солнцем. Маленькие грязножопые чиканитос с великами и скейтбордами оккупировали пыльную баскетбольную площадку у «Макдоналдса». Мост над 805-м пуст, как в фильме про зомби, а шоссе внизу стоит в пробке. Вообще-то еще слишком рано выбираться из дому, разве что бедолагам, вынужденным работать, да скейтерам, прогуливающим церковную службу.

– Я все вспоминаю, как было, когда отец умер, – печально скривился Сезар.

Младшему Ангелу нравилось это выражение лица. Хотя оно и обозначало неудовольствие, даже отвращение, это все равно было гениальное семейное изобретение. Маленькая жмурящаяся мартышка. Что-то в этой гримасе было от Мамы Америки. Древние традиции матриархата запечатлели ее образ в лицах детей. У каждого мужчины внутри скрывается женщина – просто они не хотят этого признавать.

– Тяжелое было время, – вздохнул Младший Ангел.

– Ага.

– Но мы знали, что оно наступит.

– Да.

– Он был строг к себе.

– Скажешь тоже. Он был строг ко всем, Carnal. – Эль Пато дернул плечом. Вскинул руки жестом, означавшим вечность и бесконечность и «Все равно тут ничего не поделаешь». – Он спустил с лестницы бабушкину собачку.

– За что?

– Просто так.

Они уже преодолели милю до моста и пересекли 805-е. Проезжая над скоплением машин под мостом, увидели, как голуби срываются вниз и кружат над крышами автомобилей. На миг птицы даже показались чайками, ныряющими с бледного бетонного утеса. Сверкающая Миссисипи американцев в ярких машинах, несущаяся сквозь невидимый для них баррио, понятия не имеющая о людях, живущих там, наверху, в крошечных домах, об их неведомых историях.

Но Младший Ангел отогнал непрошеные мысли и сосредоточился на словах брата.

– Он не заботился о себе, – возразил он.

– Забота – это вообще не про него, Carnal. – Эль Пато потянулся и стиснул его коленку. Лучший жест за всю жизнь. – Тебе было грустно тогда, Ангелито? – спросил он.

– Конечно. Он ведь мой отец.

– А я не знаю, что именно чувствовал, – признался Пато. – Очень грустно, да. Но и немножко… радостно? Это плохо?

– Нет, – ответил Ангел.

– Ну, понимаешь, моя бедная мама.

– Понимаю.

– И твоя бедная мама.

– Он был не такой, как другие отцы. Ну ты же знаешь мексиканских папаш. Вечно твердят: ты самый классный, ты самый замечательный. – Младший Ангел покачал головой. – Есть такие отцы. Ты тоже такой.

– Gracias, Carnalito, – довольно крякнул Эль Пато.

Они улыбнулись, помолчали.

– Тяжелый человек. Да, тяжелый. – Пато потер подбородок, щетина чуть скрипнула под пальцами. – Тяжелый человек.

До «Таргета» было всего три мили, а по ощущениям – все десять.

– Но, – продолжил Младший Ангел, – он бывал и ласковым иногда. Ни с того ни с сего. Приходишь домой, а он приготовил роскошный ужин.

Пато поджал губы.

– Ужин? Серьезно? И что он готовил?

– Спагетти с вареными яйцами.

Оба расхохотались.

– Яйца – вместо мясных фрикаделек.

Ангел припарковался, но Сезар не спешил выходить из машины.

– Вы с папой были близки? – спросил он по-испански. – Да, я знаю, конечно. Вы были близки, верно? Он жил с тобой.

– Близки? – Младший Ангел растерялся. Да. Нет. Слишком уж близки. Чувствовал себя брошенным. Не знаю. – Конечно, – выговорил он в итоге.

– Sabes[201], Carnal, после того как он бросил нас и уехал в Тихуану… мы поехали за ним. А потом Ангел нашел нас. Представляешь? Проделал на автобусе весь путь и отыскал нас. Мы жили в холмах. В Колония Обрера. Жуть вообще. Тамошние пацаны били меня. Ангел отколошматил их железной трубой.

Младший Ангел ничего этого не знал.

– Мы с ним бродили по Тихуане в поисках еды, побирались. Маме нечем было нас кормить. Знаешь, какая там стояла жара? Мэри Лу плакала целые дни напролет.