Дом над рекой - [10]

Махоркин поймал его настороженный взгляд и тоже пожал плечами: кто же знал, что она такая хлипкая…

А Зойка не видела, как они переглядываются, и раскладывала томаты на три кучки. Самую маленькую кучку она пододвинула себе. Потом достала по одному апельсину и по две штуки печенья «Украинская смесь».

Они стали жевать, и все у них было сладковатым — томаты, апельсины, печенье.

В консервной банке закипела вода. Болгарская красно-зеленая этикетка обгорела, жесть задымилась, а в воде кружились зеленые иголки и пепел.

Зойка вздохнула:

— Совсем как на лыжной прогулке.

Махоркин с грустью сказал, что по лыжам у него второй разряд.

— В училище я очень увлекался спертом.

— Я тоже люблю лыжи, — ответила Зойка.

— Не мешало бы поторопиться, — сказал им Тихонов и палкой вытянул из огня консервную банку.

У горячей воды был пресный снеговой привкус, но каждый с удовольствием выпил несколько глотков кипятку.

Потом Зойка неровной, ковыляющей походкой пошла к ложбине.

Мужчины пересчитали папиросы и сигареты и поделили небогатую кучку курева. Спички они тоже разделили, и Тихонов завернул коробку в промасленную бумагу от печенья «Украинская смесь» и спрятал за пазуху.

— Если бы завтра выйти на просеку… — неуверенно сказал Махоркин.

— Если бы так…

Они сидели у догорающего костра, курили и ждали Зойку.

Она осторожно спустилась в ложбину. Там было совсем сумрачно, пластами оседал снег, с желтовато-грязных сосулек под обрывом капала вода. В глубине распадка шумел ручей.

Она села на валежник и стянула унты, боты, туфли — все сырое и холодное. На капроновых чулках темнели неровные пятна. Она приложила к ним снег. От холода боль немного утихла. Но кровь Зойка остановить не могла.

Тогда она сдернула с шеи фестивальную косынку — тонкий газовый платочек, купленный позавчера в каком-то галантерейном московском магазине. И разорвала косынку пополам: сюда океанские лайнеры и пальмы, туда — негры и скандинавские девчонки в клетчатых юбках, сюда слово «мир» по-испански, туда — на французском языке. Она туго перевязала лодыжку, и на пестром шелке, на африканских пальмах с желтыми листьями сразу выступило красноватое пятно.

Но туфли теперь не налезали, мешала повязка.

Кое-как она натянула одну туфлю и ступила на нее. И сразу присела, упала на валежину, тихо вскрикнув. И заплакала — маленькая и одинокая в этом мглистом распадке, заросшем темными елями.

Она беззвучно плакала, вытирая слезы, и не видела, что у края ложбины, за деревом стоит Тихонов и смотрит на нее не шевелясь, не смея ее окликнуть.

Он шел ей навстречу и вдруг увидел эти розовые капли на снегу и узкие девичьи лодыжки, обернутые пестрой косынкой. И с похолодевшим сердцем замер на краю ложбины — над этой одинокой, маленькой фигуркой в синевато-пепельном предвечернем снегу.

Он видел, как Зойка вытерла рукавом слезы, стащила с ноги туфлю и швырнула в кусты. Забинтованные ноги она осторожно опустила в боты и поверх них натянула унты. Поднялась, качнулась и, закусив губы, сделала три шага в снегу. Потом посмотрелась в карманное зеркальце, привычно забросила под шапочку прядь волос и медленно, как после болезни, пошла наверх.

Тихонов отступил за дерево. Она прошла мимо, не заметив его. Но он видел ее глаза, смотревшие прямо перед собой, и слезу на щеке, и обветренные, искусанные губы.

Немного погодя он подошел к костру.

Она стояла и сушила у огня варежки. Он молча, в упор смотрел ей в лицо, но она держалась спокойно, только вздрагивали темные веки, и на щеке еще не просох след слезинки.

А может быть, это была и не слеза — просто упала ей на лицо капля воды с мокрой пихты.

— Что вы так смотрите на меня? — спросила она.

— Да так просто…

Она отвела глаза, надела варежки и взяла свою палку:

— Идемте, пока еще светло.

И Зойка шла за Тихоновым, боясь, что он оглянется и увидит на щеке еще одну, ее последнюю слезинку, которая вдруг выкатилась из сухих глаз.

Спустя полчаса на безветренном крутом косогоре он остановился, закурил и стал озабоченно постукивать пальцем по компасу.

Но врать он не умел.

— Бросьте притворяться, — сказала Зойка. — Что мы стоим? Я не устала.

И, рассердившись, пошла вперед.

По компасу их путь лежал на северо-восток через топкую, кочковатую низину.

Только в сумерках они набрели на лесистый островок среди торфяника и стояли у обрыва, гадая, далеко ли еще до того берега.

Занесенная снегом топь уходила куда-то в белесую, темнеющую даль.

Тихонов сбросил спальный мешок, и Зойка легла на него, прижавшись щекой к мерзлому брезенту.

Чиркая спичками, мужчины искали на карте приметное болото с сухим островком, заросшим елями. Но напрасно они гадали над картой, прикрывая в ладонях тусклый язычок желтоватого пламени. Этот песчаный островок мог быть и в трех шагах, и в трех днях пути от Ключевого. Может быть, за болотом тянется просека и они скоро увидят вдали огни поселка. А возможно, что до него еще идти и идти по распадкам и сопкам.

— Зоя, как вы? — оглянулся Тихонов.

Она послушно шевельнулась на мешке:

— Встаю…

— Нет, хватит, будем ночевать.

Костер разгорался вяло — на островке не было березы и бересты, которая сразу вспыхивает трескучим, дымным пламенем. Они раздували огонек и ломали сухую осоку, пока к небу не потянулся белый дым. Они снова жевали печенье и апельсины и тосковали о куске черного хлеба с солью и кружке чаю без приторного вкуса талой воды.