Если театр начинается с вешалки, то полет — с бортпроводницы, для пассажира, конечно. И поэтому у Вики туфли на шпильках, короткая юбка, китель в талию, чуть тронутые краской губы и каштановый завитой локон под пилоткой с золотыми крылышками, — и форма, и мода, и дисциплина, и косметика, — все в меру, как на заманчивых рекламах Аэрофлота. Хотя нелегко быть такой подтянутой и свежей в обратном рейсе, после дальнего полета и короткого отдыха на земле.
Шла посадка, и Егоров, командир, стоял у люка и смотрел, как пассажиры тянутся на крутой, сине-белый трап. У последней ступеньки их встречала Вика: здравствуйте, проходите, пожалуйста, у вас первый салон, занимайте свое место, не толпитесь в проходе, пожалуйста, будьте добры.
Егоров взглянул на часы — до вылета было двадцать минут. Пассажиров у трапа осталось немного, экипаж занял свои места, пора и командиру идти в кабину. Он платком вытер лоб. Было жарко, солнце раскалило машину. Зато в полете будет прохладно.
Он надел фуражку и хотел было идти, как вдруг заметил у трапа паренька в белой рубашке. Рослый юноша, темноволосый, худощавый, как-то знакомо хмурясь, ждал, пока его спутница, наверное мать, найдет в сумке билеты. Лицо женщины было скрыто шляпой, но руки тоже казались знакомыми. Когда она подняла голову, Егоров увидел ее близоруко прищуренные глаза и тонкие губы.
Это была Надя.
А за ней стоял, улыбаясь, веселый блондин в шляпе, сдвинутой на затылок. Его, Сорокина, Егоров узнал сразу.
Тогда он узнал и юношу, вернее, догадался, кто он.
Егоров вдруг облизнул губы — остро, до боли захотелось курить, хотя он давно бросил свою последнюю, самую последнюю сигарету.
И пока трое поднимались по трапу, Егоров жадно смотрел на этого бывшего мальчика, которого видел один раз в жизни, лет десять назад.
И как отчетливо ему вспомнилась их первая встреча!
Тогда, в тот далекий день, он вел машину в Иркутск. Осенний туман внезапно закрыл трассу, и пришлось пережидать непогоду на запасном аэродроме вблизи небольшого города. Но Егоров был даже рад, что судьба занесла его сюда: в этом городке жила Надя.
Узнав у синоптика, что до вечера погоды не будет, Егоров сел на попутный грузовик и спустя полчаса шагал по деревянным городским тротуарам. Моросил дождь, холодный ветер срывал с тополей мокрые листья.
Егоров шел к Наде, чтобы сказать ей нечто важное. Он давно представлял, как придет к ней и докажет, что он совсем не такой, каким остался в ее памяти. И то, из-за чего они расстались несколько лет назад, будет выглядеть совсем по-иному.
Надя работала в городском суде — в старинном особняке с колоннами. Егоров поднялся по стертым ступеням каменной лестницы. В полутемном коридоре горели тусклые лампочки. На дубовой двери с резьбой висела табличка: «Зал заседаний». Егоров открыл дверь и сразу услышал и узнал голос Нади. Она стояла за столом судьи и читала приговор. Она мало изменилась — тот же выпуклый лоб, тугой жгут волос и белая, строгая кофточка. После судебного заседания он подошел к ней. Она, узнав его, вспыхнула, растерялась, потом сказала, чтобы он ждал ее внизу, у выхода, и минут через десять появилась в плаще и берете, с хозяйственной сумкой, с зонтиком, вся какая-то настороженная.
— Надолго к нам?
— Случайно застрял, из-за непогоды.
— А-а, — протянула она с облегчением, сказала, что Егорова не узнать, и стала расспрашивать о его жизни. Он отвечал рассеянно и злился на свою нерешительность: не мог начать разговор о том, ради чего пришел к ней. И пока они не касались прошлого.
— Ты проводишь меня? — спросила она. — Я зайду в школу за Алешкой.
— У тебя сын?
— А разве ты не знал? — она посмотрела ему в глаза.
— Да, мне кто-то давно говорил, что у вас сын. Извини, забыл.
— Ничего, — сказала Надя.
Сын ждал ее возле школы. Она взяла его за руку и повела домой. Он был самым обыкновенным конопатым первоклассником в казенной фуражке с вензелем. Егоров заметил только, что мальчик застенчив, и украдкой оглядывает его форму и золотые пуговицы с крылышками.
— Дядя, а вы летчик? — спросил он.
— Да, брат, летаю.
— Дядя, а мой папа тоже был летчиком.
— Не дядя, а Сергей Ильич, — перебила мать.
Она явно отвлекала сына. Ее Алеша, наверное, вообще любил приврать: «А вот мой папа! Знаете, какой он летчик!» А его папа, Сорокин, никогда не был пилотом. Правда, летал, но бортрадистом.
Они дошли до деревянного дома в два этажа.
— Ну, вот мы и пришли, — сказала Надя. — Ты зайдешь? Или уже торопишься? — Она сняла с руки перчатку.
По этому ее жесту и по ее глазам Егоров понял, что она хочет проститься. Но он сказал:
— Мне нужно поговорить.
Она пожала плечами:
— Ты же знаешь, это бесполезно... Ну, хорошо, идем.
В небольшой квартирке с крашеными полами и полосатыми ковриками, с изразцовой старинной печью и тюлевыми шторами, с традиционным круглым столом и абажуром было тепло и уютно. Надя ушла на кухню готовить чай, а Егоров разделся, сел на диван. Мальчик с любопытством смотрел на его орденскую колодку.
— А за что у вас ордена?
— За войну, Алеша.
— Вы бомбили фашистов?
— Все бывало.
Помолчав, мальчик сказал:
— Мой папа тоже бомбил фашистов. У него тоже был орден.
