Командир - [3]

Он обернулся. Надя стояла перед ним, не скрывая горя и слез.

И он дал ей слово. Так она и не узнала, зачем он к ней приходил. Не разлетелся вдребезги ее теплый домашний мир, все в ее жизни осталось по-прежнему.

А в жизнь Егорова навсегда вошел сын. Покидая дом, Егоров увидел его — Алеша бегал по двору с мальчишками. Были уже сумерки, горел фонарь. Егорову хотелось сказать: «До свидания, Алеша». Но он сдержал обещание — ни словом не напоминать сыну о себе. Только у калитки он обернулся. И долго стоял и смотрел издали на Алешу. Словно еще тогда знал, что снова увидит его очень нескоро — почти через десять лет.

И все это вспомнил он, пока по крутому, сине-белому трапу поднимался в самолет его сын, — уже не тот вихрастый и конопатый мальчишка, каким был в детстве, а рослый, рукастый, чуть нескладный юноша, одетый по моде: узкие брюки, белая рубашка, сандалеты с ремешками и яркие носки. На плече у него висели плащ и сумка на длинном ремне, тоже модная, спортивная, с пластмассовым кармашком. И Егоров смотрел на сына, стараясь распознать в нем частицу себя, и, казалось ему, видел в Алеше неуловимо знакомые, близкие, свои признаки, — и то, как он сутулился, поднимаясь по трапу, и то, с каким любопытством провел ладонью по тускло сияющему гладкому фюзеляжу. Потом сын шагнул с трапа в самолет и прищурился — в салоне было темновато. Бортпроводница Вика спросила, какое у него место. Он обернулся к матери и отчиму, те еще стояли на трапе.

— Мама, какие у нас места?

И голос у него был тоже другим, не тем, по-детски тонким и слабым, каким он когда-то сказал Егорову: «А мой папа был летчиком».

— У вас первый салон, — сказала Вика. — Проходите сюда, налево.

Егоров отступил от люка. Не заметив его, Надя и сын прошли мимо. Но Сорокин взглянул на пилота пристально. Вряд ли Сорокин сразу узнал его, они не виделись очень давно, и все же что-то задержало этого пассажира в полутемном проходе. Повернувшись, Егоров пошел в кабину. И знал, что Сорокин стоит в коридорчике и смотрит вслед, раздумывая, тот ли это человек, которого он избегал много лет.

Егоров быстро прошел через салон. Надя его не видела — укладывала в сетку плащи и свертки. А сын уже сидел в кресле, прильнув к иллюминатору. Да и все равно Алеша не узнал бы его.

Он с облегчением закрыл за собой дверь. В кабине было жарко и душно, сквозь прозрачную броню стекла светило закатное солнце. Сняв пиджак, он сел в свое кресло. Но не расстегнул воротник белой рубашки, как делал это всегда перед взлетом; более того, тщательно подтянул и поправил галстук. Ведь совсем рядом, за тонкой стенкой, сидел его сын. И это ощущение было для него ново и необычно, и в нем зрела высокая, даже праздничная настроенность.

А все остальное шло своим чередом. Посадка была окончена, дверь закрыта, отъехал высокий трап. Тягач тронул самолет с места. Мягко качнулись крылья и почти неслышно поплыли над бетонными плитами.

И Егоров знал, что сын смотрит в иллюминатор и тоже видит, как это гибкое и ненадежное с виду крыло, покачиваясь, плывет мимо самолетов на стоянке, окрашенных закатом в розовое, и все дальше уходит от коробки аэровокзала со стеклянными степами и пестрыми фигурками на перроне.

Потом все это, разворачиваясь, пропадает, а в иллюминатор вплывает раскаленный шар солнца, крыло скользит над бетонной бровкой и над рыжей, сухой травой, и вот широко распахивается простор летного поля.

Все это Егоров видел уже тысячи раз. Но теперь он думал о сыне, и на все смотрел словно его глазами. Егоров ясно представил себе и салон, где сидит сын. Пока самолет бесшумно катится по бетону, в салон войдет Вика, скажет, куда и на какой высоте они полетят, и по традиции назовет фамилию командира. Фамилия у него рядовая. И пассажиры, как говорится, пропустят ее мимо ушей. Пассажиров больше интересует имя этой симпатичной бортпроводницы.

— Меня звать Викторией, — с традиционной улыбкой ответит она. — Можете звать меня Викой.

Только один человек в салоне, Сорокин, запомнит фамилию командира. И пока Вика говорит пассажирам, что им разрешается и что запрещается, Сорокин молча смотрит на дверь пилотской кабины. Теперь Сорокин не сомневается: да, это тот Егоров. Вряд ли Сорокин скажет об этом жене; авось, подумает он, обойдется. Томясь, он будет проклинать себя за то, что взял билеты на этот рейс, и все будет смотреть на дверь, ожидая, что вот-вот она распахнется, и на пороге появится тот Егоров.

А тягач уже дотянул их до рулежной дорожки и ушел. Лопасти лениво чертили в воздухе черно-желтые диски. Потом тень крыльев легла на взлетную полосу. Дали газ, Егоров отпустил тормоза, и, разбегаясь, крылья все быстрей заскользили над серым бетоном.

Первый раз в жизни Егоров поднимал в воздух своего сына. Еще десяток секунд, и он возьмет штурвал на себя и легко оторвет от земли тонны металла, горючего, пассажиров и груза в серебристой дюралевой оболочке.

Но тот рослый юноша, который сейчас смотрит в иллюминатор, не знает, что эту машину ведет в небо его отец.

А началось все это, вспомнил Егоров, в летнее утро далекого сорок шестого года. В то утро он и Сорокин последний раз взлетали в машине, которую вел капитан Цыганок. И вот так же тогда начинался их взлет, и перед глазами тоже бежала серая бетонная полоса...