Дом над рекой - [9]

Махоркин шел последним. На самом краю болота он оглянулся. Был полдень, но туман не рассеялся. Прикрытый брезентом самолет беспомощно лежал на одном крыле. Костер догорал. Синий дымок тянулся к макушкам лиственниц.

Костер будет тлеть, пока не остынет пепел. Но на болоте останется запах бензина, и звери будут обходить это место стороной.

А потом прилетит сюда вертолет, люди вытянут «як» из болота, подремонтируют и взлетят. И самолетик опять будет тарахтеть над тайгой, перевозя пассажиров и почту…

Черневая тайга — это хаос гниющего валежника, пихты в сырых низинах, обросшие бледным мохом, следы лисиц на снегу, редкие крики птиц, глухие распадки, корявый кедрач, быстрые речки в скалистых заснеженных берегах.

Перемахнув очередную валежину, Тихонов подавал руку Зойке и ждал, пока она забросит ногу в тяжелых унтах. Она изо всех сил старалась поспевать за ним. А он принимал ее упрямство за выносливость и прибавлял шагу. Перед ней мелькали его охотничьи сапоги-скороходы. Он шел размашисто и ходко — шапка на затылке, телогрейка нараспашку, на плече узел со спальным мешком, в руках суковатая палка. Оступаясь и падая в снег, Зойка сердилась на свою неловкость. Тихонов ставил ноги цепко, упруго, и она старалась учиться такой походке. Из самолюбия она сама переползала через гнилые валежины, и ее пальто украсилось ржавыми пятнами. И после двух-трех шуточек по этому поводу они перестали замечать живописные узоры. Будто так и надо было — гулять по таежной чащобе в модном пальто с цигейковым воротником.

Они шли по компасу, напрямик. Из занесенных снегами распадков поднимались на косогоры, где уже начиналась весна и под ногами хрустел тонкий лед. А в чаще висел моросящий туман, на мокрых ветках набухали капли. Хлюпал ковер старых листьев осины. В ложбинках стыли озерца. Палкой Тихонов нащупывал земную твердь, и потом их следы заливало талой водой.

Один раз вдруг они замерли, — показалось, что летит самолет. Но слышно было только их собственное дыхание, шорох капель, шелест ручьев под снегом. В тумане крикнула птица.

Инженер прислонился узлом к лиственнице, вытер шапкой мокрое лицо.

— Перекур, — сказал он, и на обросших скулах шевельнулись желваки.

— Километров пять отмахали! — бодрился Махоркин, едва переводя дыхание.

— От силы километр, — сказал Тихонов и посмотрел на Зойку: — Вы садитесь вон там, на пенек, отдыхайте.

Она присела на валежину, закрыла глаза. Только один километр, а ноги уже одеревенели. Это тебе не культпоход за кедровыми шишками. И вообще, какого черта понесло ее в тайгу! Есть ведь на свете и другая жизнь. Она вдруг вспомнила позавчерашний теплый подмосковный вечер, дачные дорожки и зеленые огни светофоров на переезде, домик толстушки Поли, и ее уютную комнату, и горячий чай в стаканах. Уйти бы из этой чащобы в тот теплый дом, выпить стакан горячего чая, прилечь на диван. Ведь есть где-то сейчас эта иная, удивительно хорошая жизнь!

Она открыла глаза и увидела над собой мокрую ветку пихты. С ветки мерно падали капли. Деревья стояли в тумане.

А Тихонов курил и смотрел на Зойку. Открыв глаза, она не шевелилась, только чуть улыбнулась ему, чтобы он не думал, что она раскисла.

Он бросил окурок и по привычке втоптал в землю, хотя чему тут было гореть — кругом снег и вода.

Вскинув на плечи узел, он кивнул Зойке и пошел дальше со своей суковатой палкой.

Она едва встала, все еще вспоминая тот теплый дом, Полю, горячий чай, Геннадия, и подумала, что вот с Геннадием ей не пришлось бы тащиться по этим хлябям: сидели бы спокойно у костра и ждали, когда их найдут. Нашли бы их в конце концов — не завтра, так послезавтра.

Но тут же она вспомнила, что сказал Тихонов: «Послезавтра будет уже поздно».

И, хлюпая унтами, она опять потащилась по размашистым тихоновским следам. Он даже не оборачивался, поверив в ее силы. А если она оступалась и падала, он протягивал ей руку, и она видела, как нетерпеливо вздрагивают его губы, и сама спешила подняться и скорее сделать первый шаг.

День был на исходе, а они все пробирались таежными чащобами.

И, помогая Зойке карабкаться по каменистым осыпям, Тихонов всякий раз чувствовал, как все слабее цепляются ее руки за его телогрейку.

Лицо у нее было бледное, усталое, с синевой, только глаза не сдавались — блестели из-под мокрых ресниц сухими лихорадочными огоньками.

Опираясь на палку, она с трудом волочила намокшие унты, пока не запнулась о корневище и мешком не свалилась в снег. Ее подняли и усадили на валежину.

Потом Махоркин разжег рядом с ней костер, и она с наслаждением вдохнула теплый, горьковатый дух пылающей пихты. Тихонов достал из Зойкиной сумки банку с красно-зеленой этикеткой: «Болгарплодэкспорт. Томаты». Он вырезал ножом крышку, заставил Зойку выпить весь сок, а томаты выложил на сумку и набил пустую банку снегом.

Они почти не разговаривали: слишком устали, да и так все было ясно — надо отдыхать и беречь силы.

Когда у костра стало жарко, Зойка сняла пальто и повесила рядом на сук. На ней была красная шерстяная кофточка с белыми пуговицами и фестивальный платок, разрисованный пальмами, неграми, пароходами и словом «мир» на всех языках. Без пальто она была совсем девчонкой с узкими, худыми плечиками и тонкими кистями рук. И Тихонов взглянул на нее встревоженно, — наверное, не думал, не ожидал, что она такая, нетаежная, с розовым маникюром и пестрым шелковым платочком. Может, и не рискнул бы он идти с ней по тайге, зная это раньше.