Долина павших - [81]

Пробил колокол сельской церкви: десять утра. Сандро начинал беспокоиться, куда пропала Марина. Будто просыпаясь от сна, он снова услышал радио, которое забыли выключить. Популярный мадридский персонаж — Пируло — рассказывал толпе, собравшейся перед клиникой, о плакате, посвященном принцам Испании. Внизу, под портретами Их высочеств, было написано: «Народ любит своих принцев. Все мы связаны, крепко связаны друг с другом». Девочка Мария Мерседес дель Мар Мансанарес положила букет цветов к воротам клиники и конверт, на котором собственной ее рукой было выведено: «Для Франко». Сандро выключил радио и вышел из дому.

Снег начал таять. На дороге, широкими зигзагами уходившей в лес, темнела оставленная колесами «симки» колея, заполненная талой водицей. Утро было почти весеннее, солнце золотом горело на краях терявшихся в небесной сини облаков. Лес, весь из хрупких заиндевевших ветвей, зажженных солнцем, стоял как малахитовый. Наверху в горах, отвернувшись от Франции, высилась искрошенная столетиями сторожевая башня. Сандро услышал воронье карканье и остановился, притаптывая снег. Пережившая первые холода птица пронзительно кричала, оповещая лес о своем присутствии. Переждав немного, Сандро громко позвал Марину и прислушался — не донесется ли ответа. И вдруг на мгновение — такое же бесконечное, как время, которое, как нам кажется, спит на дне бездны, — он почувствовал себя совершенно глухим посреди этого окружившего его безмолвия. А потом где-то, в дальнем углу сознания, предощутил все замершие на зиму звуки. Все, что ползало, жужжало, грызло, било крыльями, а теперь погрузилось в спячку или зарылось личинкой под снег, стучалось к нему в душу так тихо, что сам Сандро не мог ни понять, ни разобрать этого зова.

Он пошел по следу машины. И с запоздалым раскаянием подумал, что в последние дни совсем не замечал Марину. («Сандро, как по-твоему, я сумасшедшая?») Он бросил пить и погрузился в работу, а Марина вела себя все более непонятно. Сначала сказала, будто видела на опушке леса быка, живого, с бандерильями в боку и струящимся по загривку плащом, и что он смотрел на нее через окно глазами, неправдоподобно, чудовищно человеческими. («Глаза у него были налиты кровью и широко раскрыты, как на картине, но взгляд был не животного, а человека, человека, прикованного к аду».) Потом она стала надолго замыкаться в молчании, забивалась в угол, сидела и улыбалась. Иногда неожиданно и в самый неподходящий момент разражалась пронзительным смехом. И убегала из дому, будь то днем или ночью, а возвращалась только через несколько часов, забыв, казалось, о приключившейся с ней истерике. Поначалу Сандро пытался говорить с ней и успокаивать. Но потом понял, что затея его бессмысленна, и углубился в работу. Под вечер они рядом бродили по этой самой дороге или шли обедать в сельский ресторанчик, где пахло уксусом, жаренным на решетке мясом, известкой и прелой соломой. Однажды вечером ходили ужинать в сельскую гостиницу и сидели под большой картой здешней округи и репродукцией последнего написанного Гойей портрета Фернандо VII; почему именно эта картина висела в столовой, Сандро понять не мог. И даже когда перед рассветом они устало предавались любви — даже тогда почти не разговаривали.

Он увидел машину и тотчас же услышал смех. Пустая «симка» стояла на обочине под сенью жавшихся друг к другу мимоз. Марина, видно, так поспешно выскочила из машины, что ключ торчал в замке зажигания, а дверца была не закрыта. Сандро захлопнул дверцу и положил ключ в карман. Забыв обо всем, он пошел, прислушиваясь к взрывам хохота, доносившимся с лужайки, которая простиралась у подножья холма, за рощицей мимоз. Он прошел меж деревьев по узенькой тропке, без всякого сомнения, той самой, по которой шла и Марина. Едва деревья кончились, тропинка свернула и он увидел Марину: она сидела на упавшем стволе: руки сложены на коленях, профиль четко рисуется на фоне неба. Он громко окликнул ее, она не ответила, но, ему показалось, осторожным жестом позвала его подойти. Потрясенная, она сидела и слушала смех, летевший снизу, от лужайки у подножья холма, и рукой подзывала Сандро — послушать. Он подошел и увидел: четыре парочки из «Игры в жмурки» встали в круг на лужайке, а в центре молодой человек с завязанными глазами длинной деревянной ложкой пытался коснуться кого-нибудь из них. И никак не мог — может, его сбивал с толку девичий визг, а может, хохот мужчин. Переступая с ноги на ногу, он шарил ложкою в воздухе, а те увертывались и танцевали вокруг него, жеманясь и перемигиваясь от удовольствия.

— Сандро, ты видишь то, что вижу я?

— Да, — сказал он так же тихо, как и она. — Да, мне кажется, вижу.

— Кто же в таком случае плод галлюцинации? Они или мы?

Он ответил не сразу. Он чувствовал, как кровь волнами ударяет в сердце, и ощутил, как пахнуло дымком из заснеженного леса. («Воды, в которые мы вступаем, — последние воды ушедших рек и первые тех, что придут, — вот что такое сегодня», — сказал когда-то Леонардо, а Р. потом перефразировал его слова.) На снегу под взрывы смеха продолжали играть в жмурки. Сандро закрыл глаза, но смех не смолк; он притронулся к Марининой спине, и ему показалось, что рука, которой он притронулся, была не его, а чужая. Хоровод двигался слева направо, как стрелки на часах, только цифрами на этих часах были человеческие фигуры. Ему припомнилось то, что он написал вчера ночью. («Совершенно ясно, что все действующие лица „Игры в жмурки“ наряжены в новые, с иголочки, костюмы, сшитые по мерке. Это, как бы мы теперь сказали, представители золотой молодежи, разряженные под настоящую чернь, — так бывает одета толпа, отправляющаяся утром процессией к чудотворному источнику».)