Долина павших - [80]

Тогда Сандро согласился с Карром лишь отчасти. По его мнению, франкизм был не последней и наиболее долго длившейся реакцией железных хирургов на либеральную традицию, но представлял собой неизбежный результат и катастрофу режима как такового. «В Испании всегда и по сей день, — ответил он Карру, — оканчивалось крахом все — и монархия, и республика, и автономные режимы, и партии, и общественные институты, и люди. Когда кончится франкизм, а он кончится со смертью Франко, налицо будет лишь провал очередного режима, и нам в очередной раз придется начинать все с нуля». Раймонд Карр тогда расхохотался, тряся головой, расхохотался над его нигилизмом, напомнившим ему нигилизм Пио Барохи и показавшимся чересчур решительным и смешным для человека по имени Сандро Васари. «Вы настроены решительнее самих испанцев, — сказал англичанин, — таким фанатическим неверием отличаются все выкресты».

Сандро не стал возражать — спор был праздным. И подумал только, что сегодня страна находится на шатких подступах к XVIII веку. Три основные и неотъемлемые свободы — свобода мнения, участия в представительных органах и создания ассоциаций и братств — очень скоро станут, наверное, l’illusion mystique[103] этой иберийской круговерти, l’illusion mystique, как некогда назвал Андре Мальро «свободный» коммунизм анархистов. Через два с половиной века после Дидро Испания верила в слово «демократия» с той же пылкой наивностью, с какой Дидро верил в слово «природа». У Сандро на карточке была выписана цитата, которая могла стать темою целой главы в его книге. Que nous dit cette voix (de la nature et des passions) de nous rendre heureux? Doit-on et peut-on en résister? Non, l’homme le plus vertueux et le plus corrompu lui obéissent également. Il est vrai que’ elle leur parle un langage bien différent; mais que tous les hommes soient eclairés, et elle leur parlera à tous le langage de la vertú[104]. Он медленно разорвал карточку. Его охватил страх — чересчур знакомый, чтобы отравить горечью, — страх, что страна запаздывает на свидание со своим прошлым. «Со времен Сократа и по сей день, век за веком, она отступает и пятится душою, — сказал однажды Р., а потом добавил: — Атрофия науки в наши дни называется Хиросимой. И нет имени у болезни разума, которому мы свидетели». Сандро подумал: а какое имя можно дать этой типично испанской болезни — болезни целого народа, обреченного отыскивать себя в затерявшемся за его спиною зеркале. И только пожал плечами. Вопрос был слишком ясен, а ответ до тошноты понятен. Годилось название любой гойевской работы. Хотя бы «Яростная нелепица».

Гойя. Так кем же он был, этот Франсиско Гойя Лусиентес, а главное, кто он — Сандро Васари, если взглянуть на него глазами Франсиско Гойи Лусиентеса? До тех пор, пока он не поймет с этой точки зрения своей задачи как биографа, он не будет знать, какую книгу должен писать о человеке — хозяине Дома Глухого. Любая биография, по сути дела, — что в свое время открыл Ортега — идеально представляет образ самого писателя, увиденный глазами того, чью биографию он пишет. «Если наша страна и ее история — не что иное, как „Нелепицы“ Гойи, то и все мы и каждый из нас в отдельности, включая умирающего Франко, заключены в его творениях». Goya, cauchemar plein de choses inconnues/ De foetus qu’on fait cuire au milieu des sabbats/ De vieilles au miroir et d’enfants toutes nues,/ Pour tenter les démons ajustant bien leurs bas[105]. Бодлер ошибался. Кошмар, похоже, был населен не неведомыми, но прекрасно всем известными делами и персонажами истории, разворачивающейся у нас на глазах. На рубеже XVIII и XIX веков Гойя предсказал судьбу века XX, как Босх в средние века предвосхитил сюрреалистов. Если бы Гойи не существовало, Испании пришлось бы выдумать его, чтобы без пользы для себя узнать себя в его творениях. «В картинах и гравюрах Гойи наше время и наши разбросанные судьбы упорядочиваются и застывают; вспомним высказывание Кортасара о том, что весь „Дон Кихот“ скрыт в чернильнице с чернилами, а одиннадцатистопный стих Гарсиласо — рассыпан по страницам словаря».

Думая об испанском XVIII веке, лучше не вспоминать о правах человека, а еще раз обратиться к последним четырем картонам, написанным Гойей для Королевской шпалерной мануфактуры. Сандро разглядывал в каталоге Гудиоля «Праздник в долине Сан-Исидро», «Скит святого Исидро», «Сельский завтрак» и «Игру в жмурки». И впервые заметил, что все четыре картины, включая «Игру в жмурки», представляют собой вариации на одну тему: праздник и паломничество в день святого. Неожиданно он вспомнил, что день этот — 15 мая — находится под знаком зодиакального Быка, под которым происходили расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года, возвращение в Испанию Дона Фернандо VII, Желанного, коронация его отца Дона Карлоса IV, смерть на арене от бычьих рогов Пепе-Ильо, Хоселито, Гранеро и Варелито. Совсем рядом, рукой подать, от скита святого Исидро находился холм Принца Пия, Дом Глухого и, разумеется, могила Гойи, захороненного в церкви Сан-Антонио-де-ла-Флорида. Кровавый след на песке как бы вел его точно к центру этой арены, над которой царило в небесной дали, на эклиптике, второе зодиакальное созвездие, созвездие Быка, осеняя своим могуществом и арену, и всю страну, где все всегда похоже на то, что уже было, — и это мы видим у Гойи и у Пикассо, в «Бедствиях войны», в «Гернике» и в «Тавромахии». Он вспомнил последнее, до сих пор все еще не изданное письмо Годоя, фотокопию которого ему показал Р. «Временами мне кажется, что я пережил чужой сон: сон разума».