Долина павших - [70]

Противоречия, свойственные всему его жизненному пути, проявляются и в том, как он распоряжается своим состоянием. В течение долгих лет умеренность во всем была правилом для его дома, при том, что фунт говядины и фунт овсяного хлеба стоили всего два реала. Он покупает двухколесный открытый экипаж, тот перевертывается, и Гойя разбивает колено, которое болит у него потом много месяцев. С неохотой он покупает другой, четырехколесный, и упряжку мулов к нему. Однако сам он не хочет отказываться от удовольствий, которым предается в среде la canaille[95], как по-французски он называет простонародье в некоторых своих письмах к Сапатеру. Он не пропускает ни одной корриды на арене Пуэрта-де-Алькала, он желанный гость у матадоров и у квадрильи, и ему всегда есть место рядом с барьером. Мир публичных домов, шумных попоек в кабачках кварталов Растро и Лавапьес ему знаком и близок не меньше, чем мир коррид.

^{«Автопортрет»}

Он, должно быть, чувствует себя свидетелем своего времени и наблюдателем этой жизни. Но отчасти он, наверное, и отождествляет себя с кругами, жизнь которых не похожа на ту, что ведет столичная и придворная знать, потому что, не будь он придворным живописцем, он бы, наверное, всей душою отдался тому существованию, которое более соответствовало его происхождению и нраву. С младых лет задира, гуляка и любитель выпить, он, по словам его слуги, приближаясь к пятидесятилетию, прожигает последние свои молодые годы в попойках, шумных забавах и похождениях. В Мадриде, который в те годы — небольшой город, выросший рядом с королевскими резиденциями, его внезапно вспыхнувшая слава проникла, по-видимому, даже на дно общества, в тот мирок, что раскинулся позади Пласа-Майор[96]. Но если кому и случалось здесь заговорить на эту тему, Гойя резко обрывал его. Тут он был просто Франчо, арагонец, когда-то намеревавшийся стать матадором. Он такой же, как и все они в этом аду, знакомом ему с давних пор, точно собственный дом. Только так, черт возьми, и никак иначе! Скоро, очень скоро он будет ошеломлен, когда поймет, сколь бессмысленно его заблуждение. Не себя самого он не знает. Он не знает своей непостижимой страны, той страны, чьи безграничные бедствия начинаются как раз во времена Гойи. Во дворце герцогов Осуна — в парке Капричо, — где Гойя начинает бывать после того, как написал для них несколько не слишком удавшихся, но в один голос восхваляемых портретов, целый год длится карнавал. К изумлению Гойи, дворцовые сады и салоны наводняют обитатели мадридского предместья, праздничная маскарадная толпа. На смену модам, манерам и языку, заимствованным в Версале, приходят и всю ночь напролет, до рассвета, мелькают широкие тугие пояса мах, коротенькие курточки мадридских гуляк, звенит острословье мадридских окраин. Гойя, учившийся немного французскому, чтобы не теряться среди знати и чтобы писать Сапатеру претенциозные письма почти с таким же количеством ошибок, как и в написанных им по-испански, с удивлением обнаруживает, что язык, на котором говорят во дворце Капричо, есть не что иное, как жаргон предместья Лавапьес.

И стоит распахнуться плащу или приоткрыться мантилье на ком-нибудь из этих разномастных гостей, как обнаруживается, что многие из них хорошо ему знакомы. Здесь не только натурщики и натурщицы, которых Гойя писал на своих картонах, не только прототипы сайнете Рамона Де ла Крус, но и комические актеры, и тореро. Другими словами, те самые, кого в иные времена освященная земля не приняла бы и после смерти. Оказывается, что Пепа Фигерас, Костильярес и Пепе-Ильо здесь в большей чести, нежели Гойя, Ириарте и Ховельянос. Если прежде тут велись беседы о квартетах и симфониях Гайдна, то теперь с куда большей страстью обсуждается техника волапье или работы с бандерильями. Здесь, в садах Капричо, Гойя встречается с Ильо, Костильяресом и Фигерас. Меж подстриженных и еще не зазеленевших весенних деревьев подвешены качели. Герцогиня Осуна, надменная, саркастического склада женщина, здесь легкомысленно смеется, раскачиваясь на фоне залитых солнцем лугов и гор. Пепе-Ильо, раскинув руки, ловит герцогиню за бедра и снова отталкивает. Костильярес возвращает герцогиню Пепе-Ильо, успев между делом ощупать ее колени. Пепа Фигерас беседует с другой комедианткой: обе сидят на табуретках, полностью скрытых их пышными юбками. Пикадор, чьего имени Гойя, возможно, не помнит, растянулся на земле, нахлобучив шляпу на лоб, и улыбается, поглядывая на щиколотки герцогини, открывающиеся при каждом взлете качелей.

(«Я вбил себе в голову, что должен придерживаться определенной идеи и сохранять некоторое достоинство, которым следует обладать человеку, чему, можешь мне поверить, и сам не рад».) По мнению Ортеги, Гойя понимает несоответствие между идеей и низменным и никогда уже больше не будет жить полностью только в одном из этих миров. Как раз наоборот, ибо Гойя — человек, соединяющий в себе самые различные нравственные качества. Празднества во дворце Капричо показывают еще раз, как сложен мир людей и как бессмысленны любые попытки уловить его и отобразить в искусстве впрямую. Только продвигаясь по лабиринту, с каждым шагом становящемуся все длиннее и все обманнее, сможет он вплотную подойти к своему ближнему, приоткрывшемуся ему на этой запоздалой гульбе обреченной эпохи.