Долина павших - [66]

«В восемь тридцати утра 8 ноября состояние здоровья Его превосходительства Главы государства было следующим. Ночь он провел спокойно. Он пришел в себя после наркоза в три часа утра, и ему продолжали вводить обезболивающие. Основные жизненные функции находились в пределах нормы. Со стороны сердечно-сосудистой деятельности отклонений не наблюдалось. С момента начала хирургического вмешательства и до той минуты, когда составлялся настоящий бюллетень, было перелито семь литров двести миллилитров крови. В конце операции в правое предплечье ему был введен артериовенозный предохранительный отвод в целях гемодиализа. Явления тромбофлебита в левой ноге стабилизировались. Прогнозы остаются теми же».

Потом изложили сведения относительно предохранительного артериовенозного отвода. Он представлял собой две трубки, одна вставлялась в артерию, а другая в вену, и таким образом артерия накапливала достаточное для гемодиализа, или искусственной почки, количество крови, а затем возвращала ее в организм через вторую трубку. Диализ освежает кровь больного, обеспечивая контакт с искусственной плазмой через посредство полупроницаемой мембраны, очищая организм от накопившихся в нем токсических веществ.

Сандро вспомнилось Марокко, «Дневник одного батальона». Хроника и воспоминания о марокканской кампании, написанные Франко, когда ему было тридцать лет. Трубач-легионер носил при себе ухо марокканца и на каждом шагу показывал другим легионерам. «Я его сам убил!» — похвалялся он. Он нашел марокканца, прятавшегося среди камней на дне ущелья. Наставил на него карабин и вывел наверх, туда, где оставался его отряд. «Пайса, пайса[90], не убивать!» — молил пленный. «Не убивать! Я тебе покажу. Марш вперед, садись на этот камень». Пленный дрожа повиновался, и трубач застрелил его. Потом отрезал у него ухо в качестве трофея, как у убитого на арене боевого быка. И это был, подчеркивал Франко, не первый подвиг молодого легионера. Позднее, при втором издании книги, появившемся после гражданской войны, этот эпизод выбросили.

За окном тихая роща светилась снежной белизной. Глядя на снег, он вспомнил белизну обнаженного тела той женщины, что привиделась ему во сне. Смеясь, Сандро срывал с нее траурное платье и черные кружева, надетые ради бала-маскарада. Сплетаясь в объятиях, они упали прямо на плохо пригнанные скрипучие доски пола, у мольберта, где еще поблескивала свежей краской морда того темно-рыжего быка в подпалинах. Сандро не слышал ни ее смеха, ни криков — молчание вечных снегов заполняло голову. И он сказал женщине, что она, вопящая от наслаждения, представляется ему распятой на кресте и страдающей от боли. «А я всю жизнь живу как распятая, — как показалось ему, прочел он по ее губам. — Я не хотела родиться на свет». «Du Sang, de la Mort et de la Volupté»[91]. Чтобы не думать об этом сне, последнего, а может, и единственного смысла которого он не хотел сам себе открывать, Сандро обвел взглядом рощу за окном. Над ней — горы, еще выше — загоравшееся синевою небо; а внизу — снег, который, казалось, начинал розоветь в свете занимавшегося утра. За первыми вершинами, в котловине, поросшей папоротниками, залегало круглое, как медаль, озерцо. Сандро с Мариной наткнулись на него в ту осень, когда бесцельно бродили по округе. Вверху на склонах деревья не росли, а только колючий кустарник, да кое-где темные островки травы. Отражение двух фигур, мужчины и женщины, легло на воду, позолоченную полуднем; но дальше от берега вода темнела, словно в воронке. Больше всего Сандро запомнилась тишина. Ничем не нарушенный покой мира, еще не знавшего ни цикад, ни змей, ни ветра, ни птиц. Он подумал, что, должно быть, глухое безмолвие озарило память, потому что вспомнил запись, сделанную в тетради однажды на рассвете в пьяном забытьи: «Сатурн — мой автопортрет, только сегодня я понял это». Взвесив на ладони монету («Франсиско Франко, Божьей милостью Каудильо Испании»), Сандро прицелился и бросил ее в воду. Наверное, она упала в самом центре озера, потому что гладь воды пошла совершенно правильными, концентрическими по отношению к очертаниям берега кругами. И как раз Марина заметила, что озеро стало похожим на амфитеатр площади для боя быков, если смотреть на нее откуда-нибудь с верхних рядов. Верхние ряды множились, а нижние вместе с ареной стирались и пропали совсем.

И только теперь, глядя на снег, вспоминая то утро несколько недель назад и то озерцо в котловине, которое теперь должно было замерзнуть, он наконец понял тайный смысл написанной в последние дни главы о Гойе под названием «Тавромахия». Марина не хотела увидеть оригинал «Боевого быка», боясь ослепнуть. Нестор Лухан считает, что мы, несмотря на многовековой опыт, почти ничего не знаем о быках. Не знаем, почему все тореро по имени Пепе[92] умирали во время корриды и почему именно май, а не апрель — the cruelest month[93], когда больше всего крови и мертвых остается на арене. Рудольф Арнхейм заметил, что бомбардировка Герники случилась 26 апреля 1937 года, и первые наброски знаменитой картины Пикассо тоже были сделаны под знаком Быка, зодиакального Быка. Сандро припоминал новые и новые совпадения, в разные времена падавшие на эти дни — дни созвездия Быка — и выходившие за пределы понимания, за рамки теории вероятности. Между 20 апреля и 21 мая, а именно 3 мая 1808-го, происходит бойня, представленная Гойей на картине «Расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года», которую он выставляет на триумфальной арке по случаю возвращения Желанного 11 мая 1814 года. Самая варварская из коррид, где многоголовый минотавр с рогами штыков нападает на людей, не перестанет быть документом, обвиняющим историю до тех пор, пока люди, умирая, будут кричать: «Да здравствуют цепи!»