Долина павших - [36]

— Дедушка, — говорит она наконец, — раз люди — куклы, кто же в них играет?

— Время, моя птичка, время, которое все пожирает, как крысы и черви. И только ты будешь всегда, словно вечный цветок, под звездами, посреди мироздания.

— Живой Скелет из цирка сказал, что когда-нибудь я стану учить рисованию королеву.

— Раз сказал, значит, сбудется, ведь он умеет разговаривать на всех языках.

«Девочка будет преподавательницей искусства у монархини, маэстро, — говорил мне Клод Амбруаз Люра у себя в цирковом павильоне на рю-дю-Манеж. — Верно, потому, что ваша милость ее удочерила. Однажды по дороге из королевского дворца ей случится попасть в уличные беспорядки — не то бунт, не то восстание. Она прибежит домой, не чуя под собою ног, и через несколько дней умрет, так и не придя в себя от страха. Ей только-только исполнится двадцать шесть лет. Не гневайтесь на меня, маэстро, je vous en prie[49]. Мое дело маленькое — я только читаю карты». Росарито засыпает у меня на коленях. В приоткрытую дверь заглядывает Леокадия, и я нетерпеливо знаками прошу оставить нас одних, не будить девочку. Она уходит, тихонько прикрыв дверь. У меня есть рисунок: Живой Скелет в поварском колпаке на плешивой голове стоит, опершись на палку. На нем — ничего, кроме фартука, прикрывающего срам, и сам он — вываренные кожа да кости. Все до одной косточки и суставы явственно проступают под белесой кожей. Грудь узкая и впалая, от худобы он кажется плоским как тень. Он рассказал мне, что родился в Нарбонне и был сыном графа Сен-Жермен, того самого, который ни в одном городе не останавливался дольше чем на день, который, как говорили, прожил шесть веков. Скелет так и не научился писать, а читать умел только карты; однако худо-бедно объяснялся на всех языках, как по наущению святого духа, нисходившего к нему на поварский колпак.

«Простите, ваша милость, за то, что я сказал про девочку. Надо бы промолчать, да не могу. А за то давайте задаром раскину вам карты, а вы по моим губам прочтете свою удачу». Я со смехом спросил его, чего еще может ждать такой старик, как я, и Клод Амбруаз Люра пожал плечами. «Кто знает, правду скажут только карты. Мой законный отец, угольщик Люра из Нарбонна, не верил в карты и умер, так и не узнав, что мать зачала меня от графа Сен-Жермен, в то время как он, мой законный папаша, жег уголек. Мать рассказала мне все в день, когда я пошел к первому причастию, и тогда же научила меня раскладывать карты. Она могла с точностью указать день и даже час любого evenement[50] в будущем, если оно приходилось на високосный год. Я не такой мастак, но для цирка гожусь. Давайте-ка, маэстро, сядем, и я скажу вашу судьбу, bien entendu que pour rien, absolument pour rien[51]». Вот тогда-то он и сказал, что видит в картах мужчину и женщину, которых еще нет на свете. Мужчина пытается написать книгу обо мне, и сам Живой Скелет, похоже, был немало смущен увиденным. «Дайте мне десять су, маэстро, я выпью наперсток бургундского».

Десять дней назад я сказал Моратину, что Испании не существовало, что это одна из моих «Нелепиц», ожившая в темной ночи истории. Сказал и почувствовал, что слова были не только моими. Где-то за порогом глухоты я словно душою услыхал, как их произносит другой человек, в одно и то же время непохожий и похожий на меня, и произносит в момент, которого, возможно, еще не было. И вот я думаю, не тот ли это человек, которого Живой Скелет увидел в картах, подобно тому, как приснившийся мне в Санлукаре тридцать два или тридцать три года назад Принц Мира оказался тем самым Годоем, стариком в заштопанной на груди рубашке, с которым Моратин столкнулся в воскресенье этой зимою в Тюильрийском саду. («Вы ведь Моратин? А я — Принц Мира».) Быть может, где-то в другом времени и в другом мире, ибо каждая эпоха — это целое мироздание, столь же отличное от предыдущего, как Луна от Земли, — быть может, там какой-то человек ждет меня и протягивает мне руку через пустоту со словами: «Я тот, кем были вы».

Несколько дней назад я, желая позабавить Росарито, нарисовал ей карикатуру на себя: старый горбун, заросший и патлатый, выходит из темноты, опираясь сразу на две палки. «Что это значит?» — допытывалась малышка, и я написал в углу: «Я все еще учусь». Потом я спросил себя, а чему я еще учусь, и пришел к выводу, что как художник я всю жизнь искал самого себя и что вся моя живопись — постоянно терпевшая крах попытка как можно полнее рассказать средствами искусства о своем существовании. И тогда я подумал о человеке, который, если верить картам, трудится над моим жизнеописанием. Не будет ли и он искать самого себя, полагая, что раскрывает меня по моим картинам?

Десять лет назад я расписал стены в Доме Глухого. В этом доме за Сеговийским мостом я собирался запереться до конца дней, один на один со своими фресками и картинами. Я написал уже довольно много, когда познакомился с Леокадией, не помню у кого. Она оказалась из семьи Монегрос, арагонцев, и к тому же приходилась мне дальней родственницей. Совсем молоденькой она вышла замуж за некоего Исидро Вайсса, сына баварского часовщика и еврея, который оставил ее с двумя детьми, мальчиком и девочкой, тогда почти грудными, а теперь уже взрослыми. Она была начитанной, придерживалась либеральных идей и даже была замешана в заговорах Мины, Порльера, Ласи