Долина павших - [34]

— Что еще, Леандро? Что еще? Во имя неба, не останавливайся на этом!

Сердце колотилось в груди, так колотятся валки машины, валяющей сукно. Моратин пережил и теперь рассказывает мой сон, который привиделся мне давней весною в Санлукаре. Этот Годой, изъеденный старостью и нищетой, — тот самый человек, который приснился мне более тридцати лет назад. Мужчина, которого Мария Тереса могла бы любить теперь, как она любила меня, оглохшего после сифилиса, и как любила нищих, прокаженных, слепых, сирот и прочих обиженных судьбой, и именно потому раздала свое имущество бедным; а что не успела раздать — королева с Годоем растащили после ее смерти.

— Тебе плохо? Почему ты разволновался? — в один голос спрашивают меня Леокадия и Моратин, удивленные охватившим меня возбуждением.

— Все в порядке. Продолжай, Леандро! Продолжай!

— Рассказывать осталось немного, — пожимает он плечами. — Мы довольно долго гуляли по саду, и Годой без конца говорил о себе. Говорил с сильным итальянским акцентом, который он вывез из Рима, где, по его словам, оказался у смертного одра королевы Марии Луисы. Потом он рассказал, что Принцесса Мира умерла в Мадриде в двадцатом году, не ответив ему ни на одно письмо. Его дочь Карлота тоже не хотела ему писать. «Знать обо мне не хочет, ни о живом, ни о мертвом», — повторил он несколько раз бесстрастно, видно, давно свыкнувшись с мыслью о ее неблагодарности. Живет он на четвертом этаже, неподалеку от Тюильри, на скромную пенсию от французского правительства. После смерти Принцессы Мира он женился на Пепите Тудо, чтобы усыновить ребенка, прижитого с ней. «Там, на четвертом этаже, — улыбнулся он, — живем и ждем смерти деспота, прозванного еще и Желанным. Кажется, сейчас он снова тяжело болен». Я сказал, что народу, прозвавшему Фернандо Желанным, нет прощения. В сгущавшихся сумерках он кивнул, соглашаясь: «Нет ему прощения, даже в аду он не будет прощен». Я хотел сказать, что Испания и есть ад, но тут он очень тихо, сквозь зубы проговорил: «То жалкое положение, в котором я теперь нахожусь, — благо, оно — залог спокойной совести. Во всяком случае, мне не пришлось быть на этой войне, где испанцы оказались вынужденными предавать или защищать права предателя и творить чудовищную жестокость». Я возразил ему, сказав, что сам был библиотекарем у короля Жозефа, именно желая служить своей стране. Он улыбнулся, тряхнул головой. «Ваше дело, Моратин. А я благодарю судьбу за то, что она избавила меня от всего этого».

— Возможно, он прав, — прерываю я Моратина. — Второго мая восьмого года, когда мамелюки давили конскими копытами женщин, когда французские солдаты расстреливали толпы людей, те из нас, что не родились мясниками, должны были по крайней мере воздержаться от сотрудничества с захватчиками. Войну, чем бы она ни кончилась, неминуемо должны были проиграть и те и другие. Наша обязанность сводилась к тому, чтобы соблюсти собственное достоинство, но, к несчастью, мы проиграли его вместе с войною. В день, когда Фернандо VII, только что возвратившийся в Мадрид, призвал меня во дворец — сказать, что он прощает мое прошлое, я пережил те же муки, какие переживал, когда умирали мои дети. Лучше бы меня тысячу раз выставили напоказ в клетке, как Эмпесинадо, а потом казнили.

— Король не имеет права прощать, ибо никто не может простить ему, несчастному, его самого большого греха: того, что он родился на свет, — говорит Леокадия.

— Дорогая сеньора, это совсем в духе Кальдерона, — едко улыбается Моратин. — Не знаю, как увязать это заявление с вашим либерализмом.

— Дедушка, что такое либерализм? — спрашивает Росарито.

Я предпочитаю не заметить ее вопроса, ибо в противном случае я должен был бы ответить, что испанский либерализм сводится к тому, чтобы ожидать смерти человека, который, возможно, переживет всех нас, кроме нее. Может, она сама поймет это когда-нибудь, а может, и не поймет, как не поймут этого большинство наших соотечественников. Так обстоит дело сегодня, и так, по-видимому, будет послезавтра, когда все мы станем прахом, а вечный Деспот сменит имя и воплотится в другого, сохранив неизменными властолюбие и жестокость.

— Когда я ездил в Сарагосу, после первой осады, то повсюду по дороге на деревьях я видел голые трупы партизан — так расправлялись солдаты короля, у которого вы были библиотекарем, а я по долгу службы — живописцем, — говорю я Моратину. — Повсюду, куда ни глянь, в полях валялись искромсанные саблями трупы с пустыми глазницами — птицы выклевывали им глаза. Конечно же, прав Годой. Счастливчик, в час, когда творились эти зверства, ему удалось остаться в стороне.

— А знаешь, что делали наши? Как зверствовали во время войны они?

— Конечно, знаю! — сержусь я. — Я уже говорил тебе, на мой взгляд, неважно, кто убивал, мы или они, и то и другое — одинаковое преступление. Те убивали, «справедливо или нет», и наши — точно так же.

— Нет, не точно так же, — возражает он с необычным для него возбуждением. — Самый близкий ближний — тот, с которым мы инстинктивно отождествляем себя в этом лабиринте, тот, что живет в нашей стране и говорит на нашем языке, и простить его так же трудно, как трудно забыть свою вину, ибо и за него болит наша совесть…