Долина павших - [32]

Я снова вижу дом Марии Тересы на склоне холма, у подножья которого раскинулось селение, и быстро набрасываю его очертания в тетради, лежащей предо мной на доске. И рука, которая всего десять дней назад на рассвете похолодела как неживая, не дрожит, а во всю прыть перекладывает воспоминания на бумагу. (Валериана обречет меня на столетний век, как Тициана, и умру я с карандашом в руках! Vous êtes un gran homme, un peintre de la Chambre. On va vous soigner!) День идет к концу, и под окном спальни в зеленых берегах катится Гвадалквивир. Клонящееся к закату солнце пламенеет оранжево-красным и зажигает речные воды под неумолчный крик ласточек. По сияющей реке плывут на лодках парочки. Мужчины сидят на веслах в расстегнутых рубашках, а женщины скрываются от палящих лучей под яркими зонтиками и широкополыми соломенными шляпами, украшенными гроздьями стеклянного винограда. Мы с Марией Тересой любим друг друга, и она едва не задушила меня в объятиях, когда я сказал, что с лодок, должно быть, несется визг, а прислуга за дверью, посмеиваясь, слушает, что происходит в нашей комнате. Случалось, не дав мне времени одеться и выйти из спальни, Мария Тереса звонила в колокольчик, вызывая горничную, и велела ей сменить перепачканные простыни. Я спросил, зачем она так унижает девушку, и она ответила, глядя мне прямо в глаза:

— А я не понимаю, почему она идет на унижение. Если все мы одинаковая мразь, в чем тогда смысл жизни?

Мы спали, обнявшись, среди белого дня. Я проснулся от бесконечно длившегося сна; я видел Принца Мира, странно состарившегося и скверно одетого, он играл с ребятишками в каком-то саду, который потом вымела гроза. Мария Тереса лежала в постели на животе, все еще обнаженная, иссиня-черные волосы разметались по плечам и простыне. Должно быть, пока мы спали, пронесся ливень, потому что за мокрыми стеклами небо еще хмурилось. Небывалая радуга перекинулась через все небо над зеленью берегов. Она добралась и до нас, вошла в окно и расцветила спину Марии Тересы всеми своими оттенками. Я разбудил Марию Тересу и сказал:

— Мне снился Годой в каком-то неведомом мне парке. Он был очень стар, но я узнал его, потому что в жизни еще не забыл ни одного лица. Годой сидел на скамейке, одетый так, будто потерял свое положение, и старики, с которыми он разговаривал, были так же убого одеты. Иногда к нему подходили ребятишки, и он давал им свою палку поскакать вокруг пруда. А потом сон слился с грозой. Я не понял сна, но боюсь, он сулит беду.

Мария Тереса поднялась на локтях и положила подбородок на сцепленные ладони; глаза ее, казалось, смотрели сквозь меня. Взгляд терялся в пустоте, должно быть ловя Годоя, ничуть не похожего на того всемогущего, каким он был и какого она презирала за непомерное властолюбие, сатанинское тщеславие и алчность, с которой он их утолял. Мой сон, видно, нарисовал ее воображению человека обедневшего и покинутого, погрязшего в несчастьях, столь же невероятных, сколь невероятной была его прежняя удачливость. И в этот миг я понял, что потерял ее навсегда. Немного спустя она стала любовницей величайшего из сатиров, Принца Мира, который, по иронии судьбы, выделял меня одаривая привязанностью. В одном из моих «Капричос» я нарисовал Марию Тересу в трауре, летящей по воздуху на трех скрючившихся чудовищах. На другом рисунке, который не решился издать, — «Сон лжи и непостоянства» — я тоже нарисовал ее, двуликую, как Янус, обнимающей меня, но глядящей в сторону незнакомца, крадущегося к ней по земле. На переднем плане я изобразил змею, завораживающую взглядом черепаху, которую она собирается сожрать. «Капричос» были изданы благодаря разрешению Годоя, по-видимому, их не понявшего. Работая над этими гравюрами, я освободился от мучившей меня ревности, потому что искусство всегда избавляло меня от безумия. К тому времени Мария Тереса успела устать от Принца Мира, а он гнался уже не за ее телом, а за ее богатством.

Приходит Леокадия, приводит за руку Росарито, и я сразу же закрываю тетрадь с рисунками. Ревность я разделил с ближним, а воспоминания принадлежат только мне, как и покой, который дарит глухота. Леокадия говорит, что пришел Моратин — попрощаться, потому что завтра он возвращается в Париж. (Сомнений нет, он перестал ждать моей смерти и уезжает, успокоенный и опустошенный, потому что только похороны такого же, как мы, изгнанника оживляют в нас надежду снова увидеть Испанию.) Мы приглашаем Моратина пообедать с нами — у нас сегодня олья по-мадридски и молочный поросенок. Он с готовностью соглашается и со свойственной ему манерной учтивостью, которая меня раздражает, принимается расхваливать кулинарные способности Леокадии. Мы обедаем прямо тут же, в спальне, я держу на коленях Росарито, а столом мне служит все та же доска. Неожиданно, глядя на Моратина, я спрашиваю:

— Леандро, сколько тебе лет?

— Скоро будет шестьдесят восемь.

— Кто бы мог подумать. Выглядите лет на двадцать моложе, — вступает Леокадия.

Последнее время в Париже он голодал и оттого похудел, побледнел, хотя кожа его всегда отличалась бледностью, с тем розоватым оттенком, какой бывает на раковинах и девичьих щеках. Он был библиотекарем и личным другом короля-самозванца, и ему пришлось последовать за тем в изгнание. Жозеф Бонапарт почти все свое состояние отдал на учреждение фонда пенсий для оказавшихся не у дел франкофилов. Теперь Бурбоны конфисковали эти деньги. Настанет день, он умрет в Париже, и кому-нибудь придется уступить ему часть своего могильного склепа. Он станет прахом, а его театр окутает молчание. В этом мире безумцев судьба каждого из нас, без сомнения, не более чем след на воде.