Долина павших - [33]

— Я бы тоже дал лет пятьдесят, если бы не знал тебя со времен наших сборищ на «Постоялом дворе» в Сан-Себастьяне, где в первый раз услыхал твой рассказ об энциклопедистах. Ты так трудно прожил эти полвека, что, будь тебе всего пятьдесят, выглядел бы все равно старше. Мне бы хотелось написать еще один твой портрет, чтобы узнать наверняка, кто ты на самом деле.

— А себя ты узнал? — Улыбаясь, он резал мясо, и его тонкие, чувственные руки отливали белизной, как грибы, не видевшие света.

— Нет. И знаю только одно: никогда не знал, и чем старее становлюсь, тем больше нахожу в себе неведомого. Vous êtes un gran homme, un peintre de la Chambre. Врачам все ясно: я старинный живописец королей, которому для поддержания жизни дают валериану в порошках. «Мы слишком хорошо друг друга знаем», — сказал я Его величеству во время нашей последней встречи. Дело в том, что никто никого не знает, как гласит подпись под одним из моих «Капричос»: как на балу-маскараде, где все фальшиво — и люди, и их слова, и сами маски. Король хохотал-заливался, как попугай, передразнивающий человека. Однако он считал себя Сатурном, пожирающим наш народ. Но тут он ошибался, потому что Сатурном считал себя я, а мы не могли оба стать одним и тем же чудовищем. В Санлукаре, когда я написал портрет Марии Тересы, на руке которой было два кольца с нашими именами, она сказала мне: «Ты обессмертил меня дважды. Я останусь навечно в людской памяти потому, что была твоей любовницей, и потому, что ты написал этот портрет». Во всяком случае, мне показалось, эти слова я прочитал на ее губах, потому что голоса уже не мог слышать. А через несколько дней она стала принадлежать Годою, как раньше принадлежала мне, и издавала те же самые крики, какие издавала в моих объятиях, и так же, как меня, целовала его и кусала в минуты страсти. Вот уже двадцать лет, как она сошла в землю, и я не знаю, что стало с ее портретом, где на ней — два кольца. Королева с Принцем Мира украли его вместе со всем остальным имуществом герцогини после ее смерти.

— Для того мы старимся и умираем, — говорит Моратин, — чтобы забыть, кто мы такие, если вдруг нам случится это узнать.

— Дедушка, а ты скоро умрешь? — спрашивает сидящая у меня на коленях Росарито.

— Росарито! Как ты смеешь говорить такие гадости? — сердится Леокадия. — Что о тебе подумает дон Леандро?

— Дон Леандро больше не думает, сеньора, — говорит Моратин с улыбкой и, как всегда, очень медленно. — Дон Леандро — изгнанник, как и вы, именно потому, что когда-то имел смелость думать.

— Оставь ее, Леокадия, — вмешиваюсь я, чтобы унять ее гнев, такой внезапный и сильный. — Разве девочка виновата, что мысль ее свободна и наивна. Не хочешь же ты быть большим деспотом, чем сам Деспот. Налей-ка мне лучше вина.

Она наливает, и я пью, однако мы ни к чему не пришли. С каждым разом я все меньше уверен в том, кто я на самом деле, и все мучительнее подозреваю, что понемногу становлюсь другим. Тридцать шесть лет я не слышу человеческого голоса, даже своего собственного, и читаю по чужим губам, пытаясь догадаться, что говорят. И вдруг со страхом, которого не могу подавить, слышу, как внутри у меня звучат слова незнакомой женщины: «Я никогда не узнаю, кем бы могла стать, потому что этого не знает ни одна женщина, если ей не довелось быть матерью. И кстати, не понимаю, что я тут с тобой делаю. Какой-то затянувшийся кошмарный сон». Мне хочется задушить этот голос, у которого нет лица, но он продолжает: «Уйду, когда захочу. В конце концов, мне все равно — уйти или остаться с тобой, наши отношения — сплошная нелепость». Голос замолкает, и мне требуется время, чтобы вжиться в тишину. Из этого состояния меня выводит Моратин, который говорит, стараясь попасть в поле моего зрения.

— Так вот, продолжая нашу грустную тему старости, должен поведать тебе об одном почти невообразимом приключении, происшедшем со мною в Париже незадолго до поездки в Бордо. Как-то в воскресенье я прогуливался один в Тюильрийском саду и неожиданно столкнулся с Принцем Мира.

— С Годоем? Я думала, он умер, — говорит Леокадия.

— Дедушка, кто такой Принц Мира? — спрашивает Росарито, поворачивая ко мне головку, чтобы я мог видеть ее губы.

— Принц Мира — это демон, — отвечает Леокадия.

— Не говори чепухи, — обрываю я ее. — Не суди его. Зачем учить девочку пустой ненависти. Когда она вырастет, о Годое и думать забудут. Принц Мира, моя птичка, — это человек, с которым твой дедушка познакомился в Испании. Он хотел заполучить все на свете, но на свете очень мало стоящего; теперь же он страдает, как и мы, потому что ему приходится жить вдали от Мадрида и от родины.

— Он не выглядел страдальцем, когда я его встретил, — продолжал Моратин. — Он сидел на солнышке, на скамейке около пруда, и на ломаном фрайцузском разговаривал с такими же, как он, стариками. Оказалось, там по воскресеньям собираются бывшие комические актеры и акробаты. Годой — и в том не было тени шутки, ибо шутить Принц Мира никогда не любил, — считался у них бывшим испанским клоуном. Некоторые старики приходили в сад с внуками. Ребятишки инстинктивно тянулись к Годою, и он отвечал им сторицею. Они карабкались к нему на колени, приносили ему свои волчки и мячи, и он за то давал им поскакать верхом на своей лакированной палке. Хотя я много раз видел его до войны, я его не узнал. Есть люди, которые плохо старятся, которым зимы не просто стирают черты лица, но искажают. Он — один из таких. Время потрепало и согнуло его так, что дерзкой осанки не осталось и в помине. И потом он был так скверно одет, что и представить трудно: платье — мятое, заношенное до блеска, рубашка заштопана на груди. Это он, прихрамывая, подошел ко мне после того, как попрощался с друзьями. И с улыбкой протянул мне дрожащую, в пятнах времени, руку. «Вы ведь Моратин? А я — Принц Мира».