Долгая прогулка - [35]

Я проверяю автомат. Я уже научился справляться с этой ситуацией. Пора привинчивать на место фильтр.

— Но ведь у меня пальцы на руках и ногах на месте, — для пущей убедительности я шевелю пальцами, это всегда срабатывает. — Значит, кое-что я делал правильно. Я просто счастлив, оттого что я дома рядом с женой и детьми. Сколько у тебя детей? Мои поздравления. Дети так быстро растут! О, обожаю этот возраст. Они сейчас узнают так много нового, и с ними так интересно, и они почти готовы к школе. Лови момент, пока маленькие. Мой старший — уже подросток. Ох, они такие прожорливые!

Мои бедра и легкие раскалены, как дороги пустыни у меня под ногами: техасское лето не дает дышать и высасывает последние силы. Однако каждый мучительный шаг помогает (о, счастье!) еще на миг удержать Безумие в узде, оттянуть неотвратимое.

Рики, кажется, не знает усталости и не замедляет бег — бежит все время на шаг-другой впереди, так что мне никак не удается с ним поравняться. Я удваиваю усилия, напрягаюсь, упираюсь когтями, чтобы догнать его на следующем подъеме, и, наконец, догоняю на вершине небольшого утеса. Дорожка снова уходит вниз, бежать становится легче, и мы удлиняем шаг.

— Я совсем один, Рики, — говорю я ему, отдышавшись.

— Вы о чем, сэр? — спрашивает он.

— Одному здесь тяжело. Рядом нет ни нашего подразделения, ни ребят, с которыми вместе служил. В моем родном Буффало нет саперов. Куда бы ни поехал, везде чувствую себя не в своей тарелке. Я ведь постоянно в разъездах — обучаю людей в разных городах, что ни месяц, то новый город. Нет покоя, — говорю я.

— А что говорит психолог из госпиталя для ветеранов? — спрашивает Рики.

— Я поменял психолога. Теперь меня консультирует новая психологиня, — говорю я. Мы смеемся и прибавляем шагу.

— Дайте ей шанс, — советует Рики. — А на худой конец у вас всегда есть я.

— И то правда, — я ненадолго умолкаю. — Мне тебя очень не хватает, брат.

— Знаю.

Поначалу я чувствовал себя обманутым.

Возвращаясь домой, я представлял, по каким признакам узна́ю, что у меня появились проблемы с повторным привыканием к жизни в Америке. Я даже искал в себе эти признаки, втайне надеясь отыскать хотя бы несколько. Но все шло гладко, главные ужасы изначально стерлись в памяти, и я расстался с ними не без сожаления. Я много раз слышал, что участие в боевых действиях меняет человека на всю оставшуюся жизнь, и моя гордость была бы уязвлена, если бы со мной этого не произошло. Я бы даже готов был ради этого к перепадам настроения…

Раньше я ощущал потребность вернуться, а теперь мне было необходимо почувствовать, что возвращение не прошло даром.

Но не тут-то было: когда приветственные пиршества закончились, похмелье выветрилось и я сократил количество выкуриваемых в день сигарет, жизнь довольно быстро вошла в норму, что меня удивило. Прожив дома пару месяцев, я больше не подпрыгивал всякий раз, слыша, как захлопнулась дверца машины, и не выискивал самодельные взрывные устройства на обочинах дорог, по которым ехал. Я уволился в запас и устроился на гражданскую службу в должности инструктора, обучающего саперов. На этой работе меня не преследовали внезапные вспышки тяжелых воспоминаний и я не уносился мыслями в прошлое. Бессонница ушла, вернулся душевный комфорт, и в конце концов я неожиданно для себя вздохнул с облегчением.

«Возможно, я не дотягиваю до тех, кто вернулся раньше меня, — подумал я. — Возможно, мысль о том, что моя жизнь непременно должна измениться, всего лишь самообман или пришла мне в голову в результате выброса адреналина в кровь. Ничем таким особенным, Брайан, ты от других не отличаешься. Зря надеялся, что твой военный опыт предопределит дальнейшую жизнь».

Мне казалось, я вернулся целым и невредимым.

Но я ошибался. У меня был взорван мозг, в коробке лежала оторванная ступня, а за углом подстерегало Безумие. Я просто еще об этом не знал.

Безумие поджидало меня, кралось за мной по пятам, прячась в тени или на периферии моего зрения. Теперь, оглядываясь назад, я его вижу. Какие-то старые привычки мне не удавалось искоренить. Какие-то воспоминания продолжали тревожить. Пока однажды Безумие не обрушилось на меня, как гром среди ясного неба, когда я шел по улице. Ступая с тротуара на проезжую часть, я занес ногу еще нормальным человеком. Когда нога опустилась, я уже был Безумцем.

Я не могу объяснить, почему это случилось со мной именно тогда, когда случилось. Я не знаю, почему мне тогда так «повезло». Ведь ничто не предвещало перемен. Я уже больше двух лет был в запасе. Со дня моего возвращения времени прошло еще больше. Войны продолжались без меня: мои братья по оружию уезжали в горячие точки, возвращались домой, погибали, выживали. Разве я не должен был сойти с ума, когда погиб Кермит? Или когда погиб Джеф? Но тогда этого не произошло. Мой день настал 6 февраля — это случилось в районе Перл-дистрикт Портленда, что в штате Орегон. В тот день моя грудная клетка разбухла, а в беспокойном мозгу не сохранилось ни одной здравой мысли. В тот день пришло Безумие.

Сначала меня поразила непривычность этого состояния, потом я ощутил дискомфорт — мне стало не по себе. Я продолжал идти по улице мимо фешенебельных магазинов и баров. Когда я сидел в ожидании заказа в ресторане Макменаминс, куда зашел поужинать, у меня уже дергался глаз. После трех кружек пива и ужина Безумие не отступило. Оно продолжало преследовать меня и ночью, в гостинице. Я уснул, когда было уже за полночь, но еще до рассвета проснулся и снова оказался во власти Безумия. Оно не ограничивалось простым беспокойством или неспособностью сосредоточиться. Каждый день до конца недели сопровождало оно меня на работу, потом я упаковал его в дорожную сумку, сел в самолет и привез домой. Но и дома Безумие не отступало. Нервный тик и клокотание в горле не прекращались до самого отделения экстренной медицинской помощи, куда меня отвезли на «скорой», когда сил терпеть уже не осталось.