Дочь предателя - [25]
Я пригнулась.
— Ста-ять, я сказала! — крикнула Ольга Ивановна Вовке. — Марш в кухню, три наряда вне очереди! Кастрюли чистить! — гаркнула она мне. Ее красивые глаза от бешенства превратились в щелочки. — А ты… Ты у меня сейчас попляшешь… Гаденыш.
Вовка встретил ее взгляд, не дрогнув.
— Ма-арш! — заорала она на меня во всю глотку.
Я повернулась и пошла к выходу. Кольцо передо мной расступилось.
* * *
Лидия Егоровна мыла тарелки.
— Че там за ор у вас? — сказала она одной стороной рта, прикусив беломорину.
Она была маленькая, худая. Взглянула на меня мельком и отвернулась к мойке.
Я ее не боялась. Ее никто не боялся. Это ей я отдала вторую открытку. А когда через восемь дней на девятый, не выдержав ожидания, принесла третью, она погладила меня по голове. Сказала: «Мне че, мне без разницы. Надо — так брошу. Только че ты им пишешь? Спровадили, а ты им пишешь. Ну да ладно, давай сюда». Неожиданно для себя я вдруг убрала руку за спину. «Правильно, — сказала тогда Лидия Егоровна. — Кому жаловаться-то? Че жаловаться? Они тя спровадили и рады-радехоньки, а ты им же и жаловаться?»
Нет, конечно, я не подумала из-за ее слов, будто Иван Никифорович меня спровадил. Но ясно вдруг поняла, что просить о том, чтобы он за мной приехал, нельзя. Если бы инспекторша из РОНО не приказала увезти меня из Марьинки, я никуда бы и не уезжала. Что же он может против РОНО. Зачем зря нервы трепать хорошему человеку? Открытку следовало переписать. Чистые у меня еще оставались. Ту, третью, с ненужной просьбой, я в тот же вечер порвала на мелкие кусочки и сочинила новую: «Здравствуйте, Иван Никифорович, тетя Катя и дядя Костя. У меня все хорошо. Учусь тоже хорошо. Наверно, уже скоро поеду в Ленинград. Передавайте привет моему отряду. Нюта». Эту открытку я с тех пор носила за пазухой вместе с Шуркиным блокнотом за 4 коп. Они всегда были со мной, даже ночью. Немного помялись, но так было надежнее.
— Подрались. — Я пожала плечом. Внутри все тряслось. — Ольга Иванна прислала чистить кастрюли.
— Ишь, — сказала Егоровна. — Нешто драку затеяла?
Я промолчала.
— С кем дралась-то?
Лидия Егоровна уже сунулась вниз под мойку, и голос ее раздался оттуда. Она грохнула наверх алюминиевую кастрюлю, выпрямилась.
— Тока что подпалилась. В обед. Свежая.
Несвежих у нее не бывало, потому что она ничего не готовила. Еду в распределитель привозили из центрального цеха. Суп и гарнир — в кастрюлищах с меня ростом, а тефтели или рыбу — в маленьких. Чай заваривали на месте. Раздатчица уходила сразу после еды, в остальное время Лидия Егоровна хозяйничала в кухне одна.
— С Вовкой, — сказала я.
Я сняла с крючка клеенчатый фартук. Заглянула в мутное узкое зеркало на стене — щеки красные, волосы на висках слиплись (тети Катин белый, в крапинку, платок давно порвался, я его не носила). Серая юбка перекрутилась, рубашка выбилась, один чулок съехал и лежал на тапке гармошкой. Я умылась, пригладила виски. Подтянула чулок, заправила рубашку, надела фартук. Взяла из банки скользкий от соды и жира моток жесткой проволоки, подставила скамеечку и устроилась рядом с ней у второй мойки — драить горелый потек от тефтелей.
— С волчонком-то этим? — усмехнулась Егоровна. — Нешто наподдала?
— Нечаянно, — созналась я.
— Ишь, — Егоровна окинула меня взглядом, прищуренным из-за дыма. — Как же ты умудрилась?
— Под коленку дернула, он спиной и шмякнулся.
Я подробно изложила обстоятельства драки.
— Ма-ала-дец, — уважительно протянула она. — А посмотришь — не скажешь.
— Я сама не думала. Если б не Ольга Иванна, он бы меня размазал.
— Это уж точно, — буркнула себе под нос Лидия Егоровна.
Дежурные принесли хлебные тарелки и стаканы. Разведка донесла, что Вовку не убили на месте, а пропесочивают у начальника.
— Правильно, что пропесочивают, — сказала Лидия Егоровна. — Нечего на людей кидаться.
Они взяли веники и тряпки для столов. И ушли в столовую. Я смотрела в мойку, не поднимая глаз.
— Встань сюда, мой стаканы. Кастрюлю сама дочищу, — сказала Лидия Егоровна, вынимая у меня из рук проволоку.
— А Ольга Иванна?
— Чего «Ольга Иванна». В кухне я хозяйка. Развезешь тут мне грязь на два часа, а скоро ужин привезут.
До ужина было полно времени. Обед заканчивался около трех, а ужин привозили в пять — чтобы хватало времени на разгрузку, на разогрев… Я не стала спорить.
Мы занимались каждая своим делом, когда пришла Ольга Ивановна. Она даже не заметила, что я не чищу кастрюлю. Зачерпнула с тарелки горсть теплых сухариков из обрезков и громко ими захрустела.
— Чаю согреть?
— Не сейчас, Егоровна.
Она села на табуретку. Смотрела, как я раскладываю на полотенцах хлебные тарелки и переворачиваю стаканы. Я чувствовала на себе ее взгляд даже спиной.
— Ну вот что, Чежик, — сказала она с нажимом.
Я повернулась лицом к ней и встала по стойке смирно.
— На твоем месте я бы не нарывалась.
Я опустила глаза.
— Не знаю, с чего ты такая бойкая, с чего тебе в твоей глухомани позволили так распоясаться, но мы тебя поставим на место. После ужина — общее собрание, ясно? Поняла? Расскажешь нам о себе, поняла? Подробно…
Я кивнула. Она хлопнула ладонями о колени.
— Да ладно тебе, Оль....
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Великий мастер японской каллиграфии переживает инсульт, после которого лишается не только речи, но и волшебной силы своего искусства. Его ученик, разбирая личные вещи сэнсэя, находит спрятанное сокровище — древнюю Тушечницу Дайдзэн, давным-давно исчезнувшую из Японии, однако наделяющую своих хозяев великой силой. Силой слова. Эти события открывают дверь в тайны, которые лучше оберегать вечно. Роман современного американо-японского писателя Тодда Симоды и художника Линды Симода «Четвертое сокровище» — впервые на русском языке.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.